Подвиг Антиоха Кантемира

— Продолжать? Хорошо. Мне было четырнадцать лет, когда благодетель мой месье Тибольд разорился. До окончания пансиона оставалось три года. Я горько плакала, расставаясь с мадам Форестье, и она тоже всплакнула, потому что я была ее первая ученица. Отец, не долго думая, отвез меня к мадам Либо, попросив обучить мастерству бабушки и матери. Мадам Либо возмутилась: "Для девочки она уже выросла. Не получится из нее мастерицы. Поздно". Но все-таки взяла меня. Я была в мастерской ненужным переростком, с которым трудно обращаться, как обычно обращались с девочками: комнату хозяйке прибери, ботинки зашнуруй, а если не угодишь при этом или долго канителишься, то и в нос ботинком сунет с силой. Меня она невзлюбила как раз за то, что будто я надеялась в госпожи выйти, и решила весь семилетний курс обучения корсетницы сполна мне преподать. Меня, четырнадцатилетнюю, гоняли, как восьмилетнюю девчонку, по разным поручениям, я чистила ее башмаки и шнуровала ее по утрам, получая затрещины. Между тем девушки моего возраста уже были мастерицами, и через год им предоставлялась возможность работать самостоятельно. Но и моя мука подошла к концу. Мне исполнился 21 год. Я знала, что была хорошей мастерицей, руки у меня ловкие, сильные. Мадам тоже знала мне цену и в последние месяцы изменила ко мне отношение. Ей хотелось, чтобы я осталась работать в ее мастерской: очень уж многие богатые заказчицы стали просить, чтобы корсеты им шила мадемуазель Мари-рыжая. Я осталась. Не так просто бедной девушке найти себе в Париже работу и кров. Так и живу седьмой год, не знаю, когда вырвусь оттуда.

Взволнованный до глубины души, Кантемир слушал ее исповедь. Осторожно поднеся руку Мари к губам, он нежно поцеловал ее ладошку. Решение он принял еще накануне.

— Послушай меня, Мари. Мне хотелось бы изменить твою жизнь, но есть обстоятельства, которые мешают мне это сделать. Но, может быть…

— О чем ты, Антуан?

— Я хочу сказать тебе, что очень небогат; жить мне приходится на жалованье. К тому же есть обстоятельства, обязывающие меня соблюдать определенные условия жизни, для моих средств весьма высокие. Но я бы мог… я бы очень хотел, чтобы мы…

Антиох совсем смутился. Ему хотелось сказать Мари, что он снял для нее небольшую квартиру, что ей нет необходимости далее служить у мадам Либо, что теперь они могли бы бывать вместе. Но он не решался ей сказать об этом.

— Ты женат, Антуан? — вдруг горестно спросила Мари.

— Нет, Мари, нет, отныне я принадлежу только тебе, но мне нельзя жениться, поверь — нельзя.

— Напрасно ты заговорил об этом, — спокойно сказала Мари. — Мне ведь каждый день приходится иметь дело с господами. Я знаю ваши нравы. Ты не можешь жениться на мне, потому что я бедна, принадлежу иному сословию, родилась и выросла в другой стране, в жилах моих течет другая кровь.

При этих словах Кантемир бросил быстрый взгляд на Мари, словно собирался ей что-то сказать, но опять не смог и покорно стал слушать ее спокойный голос, который почему-то казался ему сейчас жестким, карающим.

— Моя бабушка, молдаванка, свободу свою не захотела променять на деньги. Побираясь по дороге, переодевшись нищенкой, она пришла в мою страну, чтобы иметь право любить и быть любимой. Мы, девушки третьего сословия, не отказываем себе в праве на любовь. Должно же быть что-то и у бедняков!

Взглянув на Кантемира и заметив, какие тяжелые нравственные мучения он испытывал, она враз смягчилась.

— Антуан, ты долго пробудешь в Париже?

— Да. Меня к этому вынуждают дела службы.

— Я спрашиваю тебя об этом, потому что успела привязаться к тебе и мне было бы больно расстаться с человеком, которого я полюбила тотчас же.

Антиох обнял, прижал ее к себе.

— Мари, голубка моя, прости меня, но согласись переехать в маленькую квартирку, которую я нашел для тебя по объявлению. Там две комнаты и небольшая кухня. Я буду счастлив, если ты согласишься. Придет время, я все расскажу о себе, я тебе обещаю. Нот адрес: Улица Бурбон, дом 5. Первый этаж, налево. С хозяйкой я расплатился.

Мари заметно повеселела. Лицо ее стало лукавым:

— А если я не соглашусь?

— Согласись, Мари! Ближе тебя у меня в Париже нет и не будет человека. Отныне ты моя жена перед богом, а с людьми, увы, труднее. Потерпи, мы что-нибудь придумаем, вот увидишь.

4