Подвиг Антиоха Кантемира

Когда в 1742 году Риккобони закончил книгу "О реформе театра" и выразил намерение посвятить ее русской императрице Елизавете Петровне, Кантемир написал об этом придворному врачу Герману Лестоку, сумевшему получить согласие своей пациентки. Книга с этим посвящением вышла в Париже в 1743 году.

Аббат Октавиано Гуаско учился в Туринском университете, принял монашество и стал известен как писатель и ученый филолог. Своим членом избирали его Французская академия надписей, Лондонское королевское общество и Берлинская академия наук. Говорили, впрочем, что Гуаско, живавший подолгу в различных европейских столицах, кроме научных исследований вел секретные розыскания для австрийского двора и савойской династии в Пьемонте. Слышал об этом и Кантемир, но не верил рассказчикам, а может быть, и не страшился такого сочетания навыков. Он сам несколько лет исполнял обязанности резидента, соединенные с занятиями наукой и литературой. Гуаско отлично знал несколько языков и по просьбе Кантемира перевел с латинского на итальянский труд князя Дмитрия Кантемира "История Оттоманской империи". С итальянского перевода сатир Антиоха Кантемира, выполненного под руководством автора, Гуаско перевел их на французский язык и выпустил двумя изданиями в 1749 и 1750 годах. С французского на немецкий перевел сатиры Кантемира и опубликовал прусский подполковник Шпилькер в 1752 году.

В один из вечеров Кантемира навестили его старые и новые знакомцы — Монтескье, аббат Вуазенон, Паоло Ролли, Луиджи Риккобони, аббат Гуаско. Разговор сразу принял литературное направление, как всегда бывало в присутствии Монтескье. И это было для Кантемира столь же привычно, как беседа о музыке в его лондонском доме. Участие Никкола Порпора, мадемуазель Бертольди, кавалера Замбони не позволяло собравшимся уходить в сторону от близких им музыкальных тем. Правда, время встреч в посольском доме изменилось. Чтобы повидать друзей, не нужно было дожидаться конца спектаклей, и теперь клуб у Кантемира открывался в ранние часы согласно распорядку дня хозяина дома.

А этот распорядок был строгим и тщательно выдерживался. Кантемир вставал в семь часов утра и шел на прогулку, по возвращении завтракал, в десять часов садился за письменный стол или уезжал но делам в министерство иностранных дел, в королевский дворец, в парижский дом кардинала Флори или в его загородную резиденцию Исси ле Мулино. Обедал Кантемир в три часа дня один, к четырем приходили гости. Сервировался чай, прислуживал за столом лакей Легрейн. Гости не засиживались позже семи часов, и но их уходе Кантемир продолжал свой рабочий день — он писал реляции государыне, ответы на присланные из Петербурга рескрипты, а исполнив служебные дела, читал книги, просматривал и поправлял свои сочинения, занимался алгеброй или переводами.

Вечером, в половине десятого, двери отеля д’Овернь закрывались на ключ, в десять обитатели дома гасили огни. И не раз агенты наружной полиции, наблюдавшие за русским послом, отмечали неизменность расчисленного по часам течения суток в его доме. Докладывать было не о чем — по всему видно, что там живет человек хитрый, выдержанный, и то, что хочет он спрятать, найти нелегко.

Но прятать Кантемиру было решительно нечего. О слежке он знал, ничьих ушей не боялся и смело высказывал свои мысли в министерских кабинетах, в беседах с иностранными дипломатами и у себя дома.

В тот вечер, о котором было сказано выше, Кантемир заговорил с Монтескье о его книге "Персидские письма", которую переводил на русский язык. В этой книге, впервые увидевшей свет в 1721 году, автор высказал свои суждения о государстве и обществе, о нраве и быте французов, печатая письма, какими якобы обмениваются персы, находящиеся в Европе, и какие отсылают на родину, в Персию или Иран, как страна именуется в настоящее время. Содержательное и остроумное произведение имело огромный успех у читателей, но, высоко ценя талант Монтескье, Кантемир был не согласен с тем, как в его книге изображалась Россия.

— В "Персидских письмах", — сказал он, — вы поместили сведения о Московии, переданные послом царя царей, то есть шаха. Должен заметить, что за пять лет, которые он там провел, ему не удалось сколько-нибудь глубоко познакомиться с жизнью русских людей. И его представлениях много неточного.

— Я знаю людей, живших в Москве, в Петербурге, их рассказы дали мне возможность составить письмо посла Наргума, и пока я не слышал о нем критических отзывов, — возразил Монтескье.