Поэтика и семиотика русской литературы

Касание у Тютчева есть способ вписывания тела в пространство и одновременно способ его (тела) дополнительной материализации, что становится особенно важным, когда речь идет о воспоминании. Показательно в этом отношении стихотворение «Я помню время золотое…», обращенное к Амалии Крюденер, где Она, героиня, прорисовывается в своих материальных очертаниях через различные виды касания:

И на холму, там, где, белея,Руина замка вдаль глядит,Стояла ты, младая фея,На мшистый опершись гранит.Ногой младенческой касаясьОбломков груды вековой;И солнце медлило, прощаясь,С холмом, и замком, и тобой.

И ветер тихий мимолетомТвоей одеждою игралИ диких яблонь цвет за цветомНа плечи юные слетал (I, 56).

Именно благодаря череде, или, вернее, целой системе касаний, героиня в этом фрагменте стихотворения включена в пейзаж почти с той же полнотой и рельефностью, с какой это способно передать произведение визуального искусства – живописное полотно.

Без большой натяжки можно было бы сказать, что в лирике Тютчева мы обнаруживаем некую тотальность касания, когда все прикасается ко всему и когда через касание не только тело вписывается в пространство, но и пространство являет себя миру и человеку. Разные точки культуры и точки пространства в тютчевской картине бытия тянут друг к другу руки, друг друга касаются либо охватывают, обнимают, образуя некий универсум сретенья:

Там нимфы Тага, там валы ГвадалквивираВо сретенье текут тебе, младой Певец,Принесший песни к нам с брегов другого мира; —Но кто сии два гения стоят?

Как светоносны серафимы,Хранители Эдемских вратИ тайн жрецы непостижимых? —Един с Британских вод, другой с Альпийских гор,Друг другу подают чудотворящи длани… (II, 21—22)Восстал от Холмогор, – как сильный кедр, высокой,Встает, возносится и все объемлет вкругСвоими крепкими ветвями… (II, 22)Тогда, разлившись, свет от северных сияний

Дал отблеск на крутых Аракса берегах;И гении туда простерли взор и длани,И Фивы новые зарделися в лучах… (II, 23)

Касание в поэтическом мире Тютчева легко преодолевает временные границы, если оно запечатлено в памяти. Более того, былое касание в тютчевском мировосприятии не исчезает, не растворяется во времени, а сохраняет свою природу в неком измененном, но не вовсе дематериализованном виде. Сложнее обстоит дело с границами пространственными. Как известно, любую разлуку с ближним, ставшим вдруг недосягаемым, Тютчев воспринимал как нечто похожее на его, то есть ближнего, небытие и всем существом своим бунтовал против разлуки, восставая одновременно и на разделяющее людей пространство. «Если вспомнить, что для Тютчева разлука – “это как бы сознательное небытие” (13 октября 1842 г.), – писал Ю. М. Лотман, – то очевидно, что уничтожение пространства (образ городов, взявшихся за руки!)[252] есть одновременно уничтожение разлуки и усиление тем самым чувства бытия»[253]. Сфера небытия у Тютчева недоступна касанию, что отличает ее от инобытия, мира теней, где прикосновение в тех или иных формах все-таки возможно (см., к примеру, «День вечереет, ночь близка…» – I, 141)[254].

Но подлинно богатым спектром касания, осязания наделяет Тютчев бытие. Ощущение прикосновения у него эквивалентно жизни и есть постоянное подтверждение, устойчивый знак ее. Не случайно в одном из последних, предсмертных стихотворений поэта («Бывают роковые дни…») мы очередной и конечный раз встречаемся с сильным тактильным образом, когда речь идет о руке друга:

Счастлив, кому в такие дни

Пошлет всемилосердый богНеоценимый, лучший дар —Сочувственную руку друга,Кого живая, теплая рукаКоснется нас, хотя слегка,Оцепенение рассеетИ сдвинет с нас ужасный кошемарИ отвратит судеб удар, —Воскреснет жизнь, кровь заструится вновь,И верит сердце в правду и любовь (II, 272).