Поэтика и семиотика русской литературы

Иначе у Тютчева. Прозрачность, тонкость тютчевских образов (знаменитое: «Вот тихоструйно, тиховейно, // Как ветерком занесено, // Дымно-легко, мглисто-лилейно // Вдруг что-то порхнуло в окно») не только не противостоит эротизму, но придает ему совершенно особую форму выражения, когда эротизм вроде и есть, но вроде бы его и нет, ибо носителем эротического является данность бесплотная – солнечный луч, не до конца персонифицированный в неком лукавом «оно». Эротизма нет с точки зрения плотской, материальной, нет эротизма, по-бенедиктовски представленного, но он обнаруживается в характере движения и, что в этом случае особенно важно, в характере касания:

Вот невидимкой пробежалоПо темно брезжущим коврам,Вот, ухватясь за одеяло,Взбираться стало по краям, —

Вот, словно змейка извиваясь,Оно на ложе взобралось,Вот, словно лента развеваясь,Меж пологами развилось…Вдруг животрепетным сияньемКоснулось персей молодых,

Румяным, громким восклицаньемРаскрыло шелк ресниц твоих! (I, 86—87)

Несмотря на то что собственно тактильное ощущение передано Тютчевым лишь в последней строфе, весь этот фрагмент лирического сюжета базируется в своем развитии на череде касаний, сначала крадущихся, потаенных, потом все более смелых и даже дерзких. В итоге по изяществу эротического рисунка эти строфы тютчевского стихотворения перекликаются и соперничают уже не столько с Бенедиктовым, сколько с определенными фрагментами пушкинской «Гавриилиады», собранными воедино и слегка подретушированными не для прочерчивания контуров, а для смягчения их[247].

Нечто подобное мы обнаруживаем и в других стихотворениях Тютчева, как, к примеру, «С какою негою, с какой тоской влюбленной…», написанном, по предположению К. В. Пигарева, в 1837 году и связанном со свиданием Тютчева и Эрнестины Дернберг в Генуе[248]. Здесь уже нет видимых перекличек с Бенедиктовым, нет игры с эротикой, но есть не выговоренная до конца глубина ее, представленная через ту же чувственность, выраженную в вербализованной памяти о касании, порождающем трепет как реакцию одновременно и духовную, и телесную и замещающем собой слова, становящиеся в этой ситуации ненужными. Следует отметить, что в данном стихотворении способностью физического касания наделен даже взор, по природе своей дистанцированный и, следовательно, лишенный возможности касания в буквальном смысле слова. Здесь взор, материализуясь в своей протяженности между двумя соединенными им телами, обретает физическую сущность и вследствие этого способность изнемогать в касании:

С какою негою, с какой тоской влюбленнойТвой взор, твой страстный взор изнемогал на нем! (I, 94)

Возможно, именно это не свойственное взору качество, приданное ему поэтом, смутило К. В. Пигарева, который при подготовке двухтомного издания стихотворений Тютчева счел необходимым внести поправку в начальный стих, в ряде предшествующих изданий звучавший так: «С какою негою, с какой тоской влюбленный…» В примечаниях к данному стихотворению комментатор, обосновывая свой выбор, пишет: «Печатается по первой публикации без сохранения заглавия, очевидно, принадлежащего редакции, и с поправкой слова “влюбленный” в 1-ом стихе на “влюбленной”, так как этот эпитет явно относится к тоске, а не ко взору»[249].

Между тем, художественный язык Тютчева с наметившейся в нем тенденцией к прорисовке осязаемого, с актуализацией тактильности даже там, где она, кажется, не должна бы себя проявлять, вполне допускает эпитет «влюбленный» в приложении к взору. Ласкающий взор у Тютчева есть одна из форм прикосновения к материальному, которое отнюдь не развеществляется, даже будучи помещенным в раму из поэтизмов. Поэтому

…ласкать очамиИль пурпур искрометных вин,

Или плодов между листамиБлагоухающий рубин (II, 47)

значит одновременно и видеть, и обонять, и ощущать вкус, то есть не только прикасаться, но и поглощать, овладевать[250]. В процитированном выше стихотворении «Слезы» все это ассоциируется у Тютчева с античным миром, живым и полнокровным («…все прелести пафосския царицы»), которому противостоит нечто бесплотное, но и бесценное в высоте своей, не исключающее касания, но меняющее его природу. Поэтому третья – шестая строфы этого стихотворения являют читателю две ипостаси мира – чувственно-осязаемую и свято-неприкосновенную для смертного: