Поэты и цари

«Союз благоденствия» не привел бы ни к каким опасным последствиям, если бы его членов император Александр собрал в каком-нибудь зале для игры в мяч и велел им вырабатывать конституцию. Крепостные крестьяне, возможно, могли и подождать, над ними не капало; Россия прокисла и распухла от летаргического сна и тоже никуда не торопилась. Но юные идеалисты из элиты ждать не хотели и не могли. Крестьян надо было освобождать ради них. Но после Парижа, Венского конгресса и Священного союза Александр комитетами и реформами больше не баловался. Молодых мятежников некуда было посадить. Комиссии, комитеты, Сперанский, Чарторыйский – все это кончилось для Александра раз и навсегда. Правда, последней, роковой глупости для тех и против тех, кого он приготовлял к делу свободы, реформы и мятежа, Александр не сделал. Знал он, знал все про «Союз благоденствия», про Северное и Южное общества, про эти тайные общества идеалистов и авантюристов.

(«Лечиться бы им, лечиться! На кислые ездить воды! Они ж по ночам: “Отчизна! Тираны! Заря свободы!”»)

Но не было ни арестов, ни репрессий. Было только частное письмо к Николаю Тургеневу из Северного общества, «просьба христианина», «обращенная к христианину же»: бросить все это. Это так потрясло адресата, что он действительно все бросил и уехал в Париж. Такие письма и дружеские беседы со всеми будущими декабристами могли бы 14 декабря предотвратить. Смелых людей нельзя сломить, нельзя запугать. Их можно победить только великодушием, только добротой.

Но среди непрактичных, благородных идеалистов выделялись несколько человек совсем другого разбора. Они стояли у истоков того мутного потока, который потом, менее чем через 100 лет, смоет Россию вместе с монархистами, республиканцами, идеалами, совестью и честью. В истории остались не все имена. Но уж точно Михайло Лунин с ними столкнулся, потому что, оставаясь врагом как самодержавия и православия (тайно принял католическое крещение), так и народности в интерпретации двух первых институций, в 1820 году вышел из всех кружков и уехал служить в Польшу. Товарищи по вольнодумству ужаснули его, и он не хотел больше их видеть. До 14 декабря 1825 года, в котором он не участвовал, но добровольно решил разделить кару (Константин, великий князь, выбравший Польшу, свободу и частную жизнь, давал Лунину возможность бежать за границу). Но после арестов, произведенных Николаем I, после проскрипционных списков в 121 фамилию русская образованная молодежь начала жить по благородной формуле Ростана (из «Орленка»): «О, если здесь аресты – я участник». Стыдно было не быть арестованным.

Что же так напугало Михаила? Планы, подобные пестелевским: убить монарха, убить всех его детей и родственников, дабы искоренить династию, а после утвердить диктатуру, чтобы народ скорее привык к свободе, а прежние министры и царедворцы не оказались бы при власти. Это было начало большевизма, если понимать под большевизмом абсолютно не дозволенные методы политической борьбы. Кстати, и на следствии вел себя Пестель подло (Лунина он заложил), называл всех, кого мог вспомнить. Чтобы государь увидел масштабы заговора, ужаснулся и даровал России Конституцию.

Преданные и обреченные на отсидку товарищи в счет не шли: что стоила их жизнь по сравнению с великой целью!

Ленин многое взял у Пестеля: главное, формулу, что цель оправдывает средства, умение манипулировать людьми, идею истребления правящего класса. Понятно, отчего рыцарю Лунину стало тошно.

Большевизмом страдал и поручик в отставке Каховский, застреливший безоружного парламентера, генерала Милорадовича. Типичный декабрист был тот, кто трижды не сумел выстрелить в Николая I (а в кармане был заряженный пистолет). Не сумел выстрелить не в императора – в человека. Кстати сказать, знаменитое восстание восстанием не было. Никто не брал Зимний, не брал ни «почту», ни «телеграф», не арестовывал Николая, не захватывал власть. Это был первый в нашей истории несанкционированный митинг протеста. Вместо лозунгов было оружие. Чтобы обратили внимание. И такое же продолжение митинга (в форме шествия) организовал С. Муравьев-Апостол. Какие жизненные центры империи мог он завоевать под Белой Церковью? Они больше не могли мириться с убогой участью России, с рабством у себя за окном. Надо было крикнуть так громко «Нет!» – чтобы услышали и власть, и иноземцы, и сами рабы, и их хозяева, и однокашники, не входившие в число «121» (арестованные «по делу 14 декабря»). Кричать надо было публично, встав во весь рост. Ну вот вам и Сенатская, вот вам и «мятеж».