Поэты «Искры». Том 2

Давно любовь в обоих нас остыла;Мы разошлись давно, и, так сказать,Мне время на душу забвение спустило,А проще — я тебя стал забывать.И уж, бывало, скукою гнетомый,Я мог порой экспромты помещатьВ изящные заветные альбомы.При этом каждый раз мой стих гласил,Что я у той иль у другой знакомойВ листках альбома сердце схоронил;Прелестный взгляд я вновь считал наградойИ наконец печатно повестил,Что женщину себе сыскать мне надо,И изложил, чего я в ней искал,Чтоб быть могла она моей отрадой…Но вдруг, что ты преступна, я узнал:Сказали мне, что будто ты скончалась,

И в тот момент, как дух твой отлетал,Когда уж Смерть к устам твоим касалась,Меня назвал, коснея, твой язык,И надо мной ты колко посмеялась…Я выслушал и головой поник;Потом, подняв чело, повел вокруг очами —И взгляд мой был и сумрачен и дик…И в путь пошел я скорыми шагами.Я шел к тебе, под гнетом черных дум,Гороховой, чрез площадь, островами.И слышал я какой-то странный шум,И мне подчас такое представлялось,Пред чем вздрогнул бы даже мудрый Юм,Что видеть лишь Случевскому случалось(О чем и сообщал он нам в стихах);Так: в небе много месяцев являлось;Вся даль была в светящихся руках;По призракам Ночь важно восходила,

И, величавая, она, в слезах,Бежавший День десницею ловила;По лесу ветер фертом пробежал;Вослед ему трава зашелестила,И чутко звук за звуком замирал,И слышно стало, как росла былинка,Как ландыш цвел, как мох произрастал…Разряжена, что модная картинка,Полулежала на диване ты.Диван был на пружинах, с мягкой спинкой;Обивка — синий штоф, по нем цветы;Во храмине — приятный свет карсели,Растений экзотических кусты,И чьи-то лики пасмурно смотрели —Линялые, в наколках и чепцах…(То, верно, жен отшедших призраки сидели,Уставши спать в затворенных гробах!)

Под окнами, глаз не сводя с дивана,Стоял я долго и в твоих чертах,В лице твоем насмешки и обманаСтарательно отыскивал улик;Но тщетно: не нашел я в нем изъяна!Напротив, как всегда, твой нежный ликБыл кроток, светел, девствен, и казалось,Что ты водою «lait ant'ephelique» [166]Еще сегодня утром притиралась.И порешил я: нет, подобных губНасмешка злая не касалась!..Но ты открыла рот — и… хоть бы зуб,Единый зуб в нем тленье пощадило!..Мне было б легче, если бы твой трупСмерть лютая нещадно исказила,Чем томный, нежный лик беззубым увидать!И понял я, что Смерть со мной шутила…И стал ее, таинственную, звать,

Как кровного врага, на состязанье;Но Смерть не шла. Я продолжал кричать…И крик мой, перешедший в завыванье,Весь твой p’tit comit'e[167] перепугал,Ты подошла к окну, но тут дыханьеВо мне сперлось — и я как сноп упал…Казалось, в окнах лики заморгалиИ самый дом твой в ужасе дрожал;Ракеты, взвившись, лопали, трещали,И ярко озарялись небеса;А там, вдали, плечами пожимали,Насупившись, сосновые леса;В дыханьи ветра слышалась угроза…И вдруг, гляжу, откуда ни взялся,Высокий призрак. Тон и позаВ нем обличают частного врача,Он молвит: «Что ж? mania furiosa!..»[168]И страж градской подводит лихача…1860