Поэты «Искры». Том 2

О муза! выдумай особый звук,Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,Чтоб каждый стих был криком тяжких мукИ передал, хоть в очерках, картину,Которая в аду открылась мне,Когда явился я на половинуПисателей, томящихся в огне,Под сводом тартара. В минуты этиВ моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,Картонный ад, ад Роллера в балете,Где бес наряженный выделывает па,Где чертенят, приехавших в карете,По сцене бегает неловкая толпаИ вверх летит по блоку, на веревке,Звезда танцовщиц русских Петипа —В короткой юбочке, в классической шнуровке…Тот детский ад стал для меня смешон,Как платье королевы на торговке…Я чуть дышал. Был воздух раскаленИ — как сургуч растопленный — жег тело;Поток огней бежал со всех сторон,И я едва вперед шагнул несмело,Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились,Так, что нога от боли посинела;

Передо мной два трупа поднялисьИ стукнулись затылками: их спины(Мысль адская!) между собой срослись.Конечно, бес нашел к тому причины,Недаром он логичнее людей…Один из двух был стар; его сединыТорчали вверх, как чёлки лошадей.То был творец покойных «всяких всячин»,Землей давно оплаканный Фаддей.Но кто ж другой? Приземист и невзрачен,Он так взглянул, оскалясь, на меня,Так рот раскрыл, что был я озадачен.Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,Он возопил: «Земля и ад — всё то же,И в полымя попал я из огня[60].Как на земле, меж адской молодежиЯ нигилизм, Базаровых нашел,Волненья здешние с людскими так же схожи,Пожары те ж, и тот же есть раскол…Но лишь одним земля мне краше ада,Одна беда здесь хуже всяких зол —Здесь клеветать нельзя… Одна отрадаБыла мне в жизни: это клевета,Язвившая смертельным жалом гада,—И у меня та сила отнята!..»

И взвыла тень, с рыканием шакала,И пена показалася вкруг рта,А рядом группа новая вставала:В чаду зловещих, красных облаков,Где бездна пасть широко разевала,На берегу одном стоял — Катков,А на другом — Леонтьев. Вскинув руки,Они рвались друг к другу через ров«Для пользы просвещенья и науки»,Но пропасть, разлучая навсегда,Дразнила в них и раздражала муки.Я крикнул им обоим: «Господа,Вам кланяюсь!..» — и начал делать знаки,Они же враз откликнулись: «СюдаЗачем пришел? Не нужно нам кривляки!..Смерть свистунам, залезшим на канат,Смеющимся и пляшущим во мраке!»«Смерть свистунам!» От воя дрогнул ад,Отозвались московские кликуши,Когда-то заселявшие Арбат,Все «Вестником» пленившиеся души;И, криком тем застигнутый врасплох,Я с ужасом заткнул скорее уши,Иначе непременно бы оглох.

Но замер рев. Я подошел к утесу,И — странный вид! — вокруг его, как мох,Лепясь и извиваясь по откосу,Сидел партер из кровных бесенят,Всегда везде сующихся без спросу,А наверху — там был утес так сжат,Что негде поместить одной ладони,—Сидел старик. «Сто лет тому назад,—Так объяснил мой адский чичероне,—Посажен здесь ваш русский Цицерон;Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,Он в тартаре навеки обреченНе сдерживать порывы красноречья,И не молчит уж с давних он времен…»Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я,Которая разила наповал,Противника ломая до увечья!..В ораторе я Павлова узнал.Измученный ораторским припадком,Уж много лет он уст не закрывалИ говорил, бросаясь то ко взяткам,То к юности, провравшейся не раз,То к митингам, то к разным беспорядкам,И речь текла, и мысль его несласьВ Париж и в Рим, на Волгу и на Неман…

Когда ж порой, устав от пышных фраз,Хотя на миг вдруг становился нем он,Опять в нем возбуждал витийства жарБезжалостный, неумолимый демон,И снова им овладевал кошмарОраторства, — и слушал я памфлеты.Вдруг кто-то крикнул сзади: «Bonsoir,Je vais vous dire…»[61] И кто ж мне слал приветыНа языке Феваля и Дюма?О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?Москва, Рязань, Орел и Кострома!Друзья кокошника и сарафана,Узнайте, с кем сыграла шутку тьма,—Там я узрел Аксакова Ивана,Завитого, одетого в пиджак,С брелоками, под шляпой Циммермана,В чулках и башмаках `a la Жан-Жак…Ужасней казни для славянофилаНе изобрел бы самый лютый враг,В котором злость всё сердце иссушила;Но сатана отлично знал славян —Напрасно тень Аксакова молила:«Отдайте мне поддевку и кафтан,Мою Москву и гул ее трезвона!..»Но черти перед ним, собравшись в караван,Читали вслух творения Прудона.