Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Прошло пять лет. Новый небоскреб построен на этом месте два года назад. В нем больше 40 этажей. Сейчас он сверкает стеклом и металлом. А на уровне первого этажа висит реклама, сулящая потенциальным жильцам шикарный вид из окон квартир этого дома. А поскольку реклама фотографическая, то на ней, в частности, изображен мой дом напротив. Один дом ссылается на другой: новый небоскреб ссылается на мой дом, мой дом – на какой-нибудь другой дом, под окнами моего дома течет река, которая отражает в себе вообще все дома и является частью океана. Это все аспекты того же блоковского «радости-страдания», «горя-счастья».

Чем является для тебя Нью-Йорк по отношению к остальной Америке?

Нью-Йорк совершенно ни на что не похож. Я не понимаю, почему мне везде плохо, кроме Нью-Йорка, но это факт.

Невроз Вуди Аллена?

Именно. Кстати, в фильме «Энни Холл», где Вуди ухаживает за барышней-американкой из Мидвеста[355]

, есть кадр, когда он видит себя глазами ее родителей в штраймле и в пейсах. Бродский с болью говорил об этом фильме: «Когда я ухаживал за Мариной Басмановой, ее родители меня ненавидели, потому что я еврей. Они видели меня таким, как в этом фильме»[356]. «Энни Холл» я посмотрела исключительно из-за Бродского, прочитав эти его слова. Фильм вышел в середине 70-х годов, и для Бродского тогда он был настоящим событием.

В русской литературной традиции Нью-Йорк – это скорее воплощение Америки, ее каменных капиталистических джунглей (то есть Горький мог бы с тем же успехом назвать всю Америку «страной желтого дьявола»). Как такая репрезентация Нью-Йорка уживается с представлением о нем как о городе эмигрантов, эмигрантской оторванности от корней? Где сходятся эти мифы?

Для меня все нью-йоркские мифы затмила моя личная история. Но если говорить об эмиграции (или иммиграции), то, разумеется, здесь как бы нужно что-то кому-то доказать: преуспеть в бизнесе либо умереть под забором. И ты вдруг начинаешь делать то, на что никогда раньше не мог бы решиться. Я с детства нюхала книги, открывала их с тыльной стороны, то есть, видимо, всегда хотела не только писать, но и издавать, делать книги. Однако, не окажись я в Нью-Йорке, я никогда в жизни не стала бы издателем. Здесь что-то происходит с личностью: то, для чего ты, видимо, появился на свет, то, что сидело где-то глубоко внутри, начинает вдруг проступать. Ни в Питере, ни в Екатеринбурге, ни в Тагиле я не занималась книгоизданием. Хотя меня всегда поражали люди, которые сначала были поэтами, а потом вдруг становились издателями, или переводчиками, или еще кем-то. Они развивались, менялись, но у меня даже мысли такой никогда раньше не возникало.

А откуда пришло это желание издавать книги в Нью-Йорке? Город вселяет уверенность?

Это борьба. Тебе может быть хорошо и комфортно, но внутри происходит борьба: ты должен что-то здесь сделать – наверное, чтобы как-то оправдать свое присутствие здесь. Не то чтобы стать достойным этого гордого города, но просто соответствовать ему. В цикле «Манхэттенские романсы» у меня есть строчка: «Гордый город был внутри / тела океана…» Этому гордому городу ты должен как бы уподобиться.

Но ведь ни Горький, ни Маяковский, ни другие путешественники, писавшие о Нью-Йорке в начале XX века, не стремились ему «уподобиться». Наоборот, они уподобляли Нью-Йорк своим изначально предвзятым представлениям о нем. Хотя Маяковский, в отличие от Горького, все-таки немного «уподобляется» городу и становится его частью, глядя на Манхэттен с Бруклинского моста.

Дело в том, что они оба лгали.

Что особенно заметно у Маяковского.

Конечно. Начиная с Бруклинского моста. Просто у Маяковского, когда он написал, что Бруклинский мост над Гудзоном, а не над Ист-Ривер, эта ложь как бы вырвалась наружу. Яркий пример того, что ложь не выдерживает проверку языком.