Поездка в горы и обратно

— Не сердитесь, поэтом не был и уже не стану. Братец мой, если помните, тот был поэтом. Пусть одной темы, одного мотива. Такой поэзией можно убить, можно из мертвых воскресить. Но там, где кончалась борьба, мой брат чувствовал себя обиженным младенцем. Завидую темпераменту его поколения. От меня, увы, таких слов, которые умел говорить он, никто не слышал.

— Я вовсе не жажду быть воспетой. — Лионгина снова уколола, на этот раз болезненнее; руки Ляонаса Б. скользнули под стол, как беспомощные существа.

— Напрасно, напрасно. — Он сморщил красивый высокий лоб, в сиянии которого умещалось все, что было в этом человеке доброго и хрупкого. — Вам очень пристали бы дифирамбы, этакий ореол славы. К сожалению, я плохо умею славословить. Нет доверия к произносимым словам. Мне далеко до вас! — Теперь уколол он и погрустнел: не захотелось наслаждаться маленькой победой. — Слова… Что хотеть от слов, если звуки обманывают? А ведь звуки — это музыка!

— Не надо огорчаться, директор.

— Ляонас. Меня зовут…

— Директор, прошу вас!

— Как всегда, неумолимая, гордая.

Низкому голосу вторила нежная упрекающая улыбка.

По установившемуся между ними неписаному правилу, Лионгина ответила рассеянной улыбкой, хотя не простила ему. Только что, вроде бы шутя, указал мне мое место. Место современного Фигаро, обязанного служить своему господину, который не умещается в одном амплуа, а выступает разом в двух или трех лицах. Продемонстрировав свою власть, испугался, как бы я, обидевшись, снова не показала коготков. Так и подмывает царапнуть! Не забывай, от кого зависишь, одернула себя и присмирела. Пусть потешится иллюзией, что между нами все чисто. Словно ничего не было, словно ни у него, ни у меня не существует низменных расчетов. Я, не имея специального образования, заправляю по своему разумению творческим учреждением, он, сидя в кресле директора и художественного руководителя, получает двойной оклад, пользуется привилегиями и бездельничает. Почувствовав скуку и угрызения совести, является за утешением. Потом снова окунается в свою музыку, полную печали и мучительной тоски по гармонии. Хороша его музыка, но могла бы быть лучше — более цельной, мощной! Впервые Лионгина так строго подумала о музыке Ляонаса Б., действительно нравившейся ей. Лихорадочные его усилия соединить несоединимые вещи — положение и вдохновение, фрак и свободу движений! — рвут его музыку в куски. Сильнее, чем сама мелодия, потрясает в ней тоска по гармонии, какая-то патологическая тоска.

— Как ваша новая симфоньетта, директор?

— Основу натянул, но только основу. Утков нет. Не получены по наряду! — Он снова прыснул и отвернулся. Ей не нравится такой смех, он это знал. У него самого словно кулак в горле втиснут.

— Что, рассчитываете на импортную шерсть?

— Жалите сегодня, как оса. Задерганы. Наверно, ни от кого никакой помощи… Вот и у меня такое. Говорю о музыке. Вы отказываетесь мне помогать… — Ляонас Б. намекающе провел по лбу тыльной стороной руки.

— Я не музыкант. Любитель.

— Работая тут, еще умудряетесь любить музыку?

— Такая должность. Приходится.

— Прекрасно умеете защититься.

— Тоже приходится.

— И еще терпеть всякие благоглупости художественного руководителя?

Лионгина опустила глаза, чтобы не видеть, как он унижается. Уйдет, станет корить себя, что не был достаточно упорным и строгим — не напомнил ей то, чего она не должна забывать, да, да! — и кинется работать, работать, работать, но симфоньетта не сдвинется с места.

Не дождавшись ответа, Ляонас Б. выпрямился, помассировал свои выразительные руки. Он уже стеснялся Лионгины, едва слышного ее дыхания. Почему-то сегодня она избегает малейшего намека на неофициальные их отношения. И эта ее нетерпимость мешает торжественно и красиво завершить визит, удачным аккордом загладить неловкие его попытки вернуть то, что потеряно. Он поцеловал бы ей руку, подержав перед тем в ладони, как хрупкий фарфор.

У дверей — шел к ним обиженный и злой — обернулся.

— Совсем забыл, Лионгина: в шестнадцать часов в министерстве репертуарное совещание. — Ничего он не забывал. Именно поэтому и протирал кресло в ее кабинете, все остальное — экспромт, музыкальная фантазия, не хотел показывать этого ни себе, ни ей. Знал, она не поверит, но не мог уйти, не взяв реванша. — Не ваша компетенция и т. д., но вы отчитаетесь лучше меня. Закоренелые бюрократы светлеют, завидев вас, ей-богу. И никакая лиса не тявкнет, что я манкирую.

Лиса. Лисий мех. Лисья шубка. Может, понадобится и его помощь.

— Если таков ваш приказ…

— Какой там приказ, милая Лионгина! Умоляю. Выручите меня в тысячный раз. Вы — самая терпеливая муза на свете!

Терпеливая, горько усмехнулась она.

В Гастрольбюро Лионгина Губертавичене попала после окончания вечернего отделения экономического факультета. Пошла бы в торговлю, как большинство ее однокашниц, если бы не начальник, озаботившийся будущим своей дипломированной машинистки.

— Это что же ты тут делаешь? — строго спросил он однажды, застав ее печатающей.

— Работаю.