Поездка в горы и обратно

Игерман издевался над Пегасиком, над ними всеми.

— Как на земле, так и в небе. Что-что, а сокровища всем нужны, — философски заключил Пегасик.

В гостинице возле окошечка администратора толпился народ. Игерман протолкался сквозь эту осаду, никого не рассердив. Те, кого он задевал своим искрящимся взглядом, весело или хотя бы благосклонно улыбались. Не прошло и пяти минут, как он лихо подбросил вверх и поймал ключ.

— Приглашаю в свою хижину. Будете гостями.

Его шикарный чемодан, перетянутый широкими ремнями, был тяжел, словно камнями набит. Пегасик пыхтел и стонал, волоча его по лестнице.

— Коньячок и ничего больше. Скромный дар нефтяников. — Он подмигнул утиравшему лоб Пегасику. — Попробуем?

— Я водитель. У нас с этим строго.

— Угоститесь после работы. — Игерман сунул ему бутылку с золотой этикеткой.

— Не верьте, он — солист! — подсказала Аудроне.

— Тогда прошу прощения. Солисту одной мало. — Игерман перебросил Пегасику вторую бутылку, тот ловко поймал.

Всучил бутылку и косящей, радостно щебечущей Аудроне.

Собрался было протянуть Лионгине — удержался, взглянув на суровое лицо. Ты не только шут, но и пьяница? — прочел бы и не такой опытный человек, как Игерман.

— Аккомпаниатор вам понадобится? — Она сделала вид, что не заметила его смущения.

— Раньше не нужно было — сам себе аккомпанировал.

— На каком инструменте? — по-деловому осведомилась Лионгина.

— На флейте, гитаре. Не пренебрегал и аккордеоном. Что под руку попадалось.

— Гитара, боже! Я так люблю гитару! — восхитилась Аудроне. — Одолжить вам мою? Купила у реэмигранта из Бразилии. Люкс гитара!

— Такими граблями? — Игерман положил на стол свои красные, похожие на ободранные сучья руки.

— Что случилось с вашими руками? Боже мой, боже! — сочувственно запричитала Аудроне.

Лионгина молчала, вежливая и равнодушная ко всему, за исключением аккомпанемента.

— Позже, милые дамы. Когда будет настроение.

— Какой фон вам нужен? Наш инспектор — неплохая пианистка.

— О, для меня большая честь, — зарделась Аудроне. — Хоть сейчас.

— Товарищу Игерману надо отдохнуть. А тебе, Аудроне, пора позаботиться о своих детишках.

Лионгина и сама не знала, почему заговорила о детях Аудроне, как о краденых вещах.

Задерживая их в дверях, Игерман умоляюще раскинул руки:

— По рюмочке, люди добрые! Очень прошу! Вы же не понимаете, что значит снова оказаться на земле после зигзагов на тарелочке. Хочется говорить, хохотать, ощущать рядом с собой теплые, земные, грешные создания! Не обязательно пить — хоть бы чокнуться!..

— Судя по вашему багажу, не скажешь, что на летающих тарелочках сухой закон, товарищ Игерман!

— Вы очень сердитая, Лонгина Тадовна, но вам я прощаю.

Игерман поймал руку Лионгины, она не успела вырвать, и поцеловал в запястье.

От прикосновения горячих губ Лионгина вздрогнула, как от раскаленного железа.

Что, если он почувствовал?

Не почувствовал, не мог почувствовать, обросший жесткой корой, толстым, непробиваемым панцирем носорога.

Пегасик прытко умотал, посадив Аудроне и уложив бутылки. Лионгина бодро помахала вслед. Она шла и видела, как на влажном асфальте мерцают отблески фонарей, тая в бледном утреннем свете. Черное небо поднималось над крышами все выше. Красным ожерельем сверкали опоясавшие высокую трубу сигнальные лампы. Может, сигналят летающим тарелочкам, Лонгина Тадовна? Она криво усмехнулась, мысленно копируя произношение гостя. Лучше гляди под ноги, зима на носу. Не сегодня завтра пойдет снег, а ты раздетая. До желанной шубки далеко, как до тарелочки, принесшей Игермана. Надо действовать, хотя руки теперь связаны. Не хотела признаться себе, что мешает ей Ральф Игерман, не столько он сам, сколько факт его прибытия, и скорее даже не нынешний факт, а случившийся когда-то или только померещившийся. Больше всего нервирует его раздвоение, его взаимоисключающие обличья. Нет, мне просто интересно, как археологу, обнаружившему доисторические следы, оправдывается неизвестно перед кем Лионгина. Занятно: моя живая находка болтает всякий вздор и претендует на лавры гения, хотя чувства его притупились, а память — как сито. Какое, впрочем, счастье, что он ничего не помнит! Намучилась бы. С него бы сталось, — глазом не моргнув, пал бы на колени и принялся декламировать у всех на виду:

— Ах, изумительная Лонгина, ни дня не был я счастлив без вас! Целую вечность искал, как заблудившийся странник — путеводную звезду! Ах, Лонгина! Ах!..

Несерьезно это — выдумывать за молчащего. Она оборвала поток слов. Пустые похвалы не обрадовали бы, правда, еще менее приятным было бы равнодушие, прикрытое легким налетом флирта. Но то, что, произнося, как когда-то, ее имя, гастролер не узнал ее, не осыпал отдающими дешевым мужским одеколоном комплиментами, не разглядел, хотя бы как дерево в утреннем тумане, как тень в сумерках, было действительно обидно. Вини себя, Ральф Игерман тут ни при чем, обдала холодом трезвая мысль, ты обросла такой жесткой чешуей, что не пробивается сквозь нее ни единая прежняя черточка, ни единый лучик.