Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Эта риторика использует топос народа как фигуру последнего судьи в вопросах законности, но в этом нет ничего демократического. Наоборот, она воплощает международные отношения в противостоянии монархов и взывает к самой популярной фигуре в роялистском прошлом Франции – Генриху IV, общему предку и Эдуарда, и Людовика:

Mais trahir Edouard, lorsque l’on peut combattre!Immoler à Brunswick le sang de Henri IV!Но предать Эдуарда, когда можно еще было сражаться!Но отдать на съедение Брунсвику (то есть Георгу II) кровного родственника Генриха IV!

Нападая заодно и на Помпадур, поэт взывает к другой женщине из исторического фольклора – Аньес Сорель, фаворитке Карла VII, которая, по общему мнению, вдохнула героизм в своего незадачливого коронованного любовника во времена другого национального унижения:

J’ai vu tomber le sceptre aux pieds de Pompadour!Mais fut-il relevé par les mains de l’Amour?Belle Agnès, tu n’es plus! Le fier Anglois nous dompte.Tandis que Louis dort dans le sein de la honte,Et d’une femme obscure indignement épris.

Il oublie en ses bras nos pleurs et nos mépris.Belle Agnès, tu n’es plus! Ton altière tendresseDédaignerait un roi flétri par la fablesse.Я видел, как скипетр упал к ногам Помпадур!Но был ли он поднят руками Любви?

Прекрасная Аньес, тебя больше нет! Гордые англичане покоряют нас.Пока Людовик спит на ложе греха,Себе на позор одержимый низкой женщиной,Он забыл в ее объятьях о наших слезах и наших печалях.Прекрасная Аньес, тебя больше нет! Твои нежные чувстваОскорбил бы король, охваченный бессилием.

Идея проста: официальная фаворитка должна происходить из благородной семьи и вдохновлять короля на благородные поступки; Помпадур так же не подходила для своей роли, как Людовик для своей. Но, даже говоря от лица народа, поэт не использует доступных приемов. Он взывает к чувствам других людей: роялистов, а не сторонников народа – «plus royaliste que le roi» (большему роялисту, чем король).

Образы и риторика сейчас уже потеряли свой эмоциональный заряд, но они были рассчитаны на слушателей и читателей XVIII века, привыкших к подобным приемам и способных откликнуться на мелодраматические метафоры вроде этой:

Brunswick, te faut-il donc de si grandes victimes?O ciel, lance tes traits; terre ouvre tes abîmes!Брунсвик (Георг II), неужели тебе нужны такие великие жертвы?О, небеса, извергните пламя; земля, отвори свои бездны!

Образный ряд наполняли скипетры, троны, лавровые венки и жертвенные алтари, а тон менялся от негодующего до печального, оставаясь в рамках классического ораторского искусства – как раз то, что нужно, чтобы разжечь страсть французов, воспитанных на Ювенале и Горации. Непосредственным образцом могли послужить «Трагические поэмы» Агриппы д’Обинье, поэтические обвинения в адрес монархии, сделанные во время религиозных войн, предназначенные для пробуждения духа негодования, а не только для развлечения. Принцип «indignatio» послужил для создания других образцов классики политической поэзии – например, «Рассуждений о бедствиях нашего времени» Ронсара или «Британики» Расина. Все подобные произведения выстраивают в боевые порядки александрийский стих и рифмованные двустишия в красноречивых воззваниях к королям, не справившимся со своим долгом. Поэт взывает к правосудию и торжественно обвиняет великих мира сего в том, что они не подходят для своей роли. В случае с «делом принца Эдуарда» он поливает насмешками Версаль: «Tout est vil en ces lieux, Ministre et Maîtresse» («Кругом все низко, и министры, и фаворитка»). И открыто обвиняет графа д’Аржансона, военного министра: