Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Это было мое первое столкновение с антирелигиозной риторикой. Хотя я наверняка был шокирован, я не помню, как именно к этому отнесся. Я помню только, что не мог избавиться от песни, мариновавшейся вместе с другими мелодиями в моем мозгу. Уверен, со многими людьми случалось что-то похожее. Мой английский приятель рассказывал о песенке про Эдуарда VIII, распространившейся по Лондону в 1936 году, когда газеты не могли публиковать ничего об отношениях короля с миссис Уоллис Симпсон: «Hark the herald angel sing / Mrs. Wallis pinched our king» («Слушай, ангел-вестник воспел, что / Миссис Уоллис помыкает нашим королем»).

Пели ли это сообщение о неприемлемом союзе – английского монарха и разведенной американки, – приправленное неуместностью сексуального скандала, на мотив известной рождественской песни? Сложно сказать, но в отношении кощунственной версии рекламы пепси-колы я уверен – она не только высмеивала веру христиан в Святого Духа, Деву Марию и апостолов. Она также намекала, через мелодию из рекламы, что христианство – это товар, который продается, как и все в современном мире, и что его доктрины имеют не больше отношения к истине, чем разглагольствования рекламщиков. Перенос сообщений из одного контекста в другой относится к процессам, которые Эрвинг Гоффман называл «переключением» – выводом чего-либо из контекста и помещением в другой, чтобы заставить это выглядеть абсурдным, шокирующим или смешным[82]

.

Возможно, так действовали песни и в XVIII веке. Музыка и текст объединялись в единство, содержащее множество смыслов, включающее множество ассоциаций и играющее на неясностях. Разумеется, у нас почти нет данных о том, как люди слушали песни века назад. Чтобы воссоздать этот опыт, хотя бы опосредованно, мы должны выявить системы ассоциаций, изучая «chansonniers» и «ключи»[83]

. Соединяя мелодии и слова из всех доступных источников 1740-х годов, я постараюсь понять, пусть умозрительно, как парижане воспринимали две песни, связанные с «делом Четырнадцати». Но сначала нужно отметить основные характеристики уличных песен XVIII века в целом.

Как и другие способы словесного взаимодействия, пение невозможно уловить в том виде, в котором оно действительно существовало века назад. Мы никогда не узнаем, как на самом деле пели песни в 1749 году[84]

, и было бы неверно предполагать, что насыщенное меццо-сопрано Элен Делаво на записях, сделанных к этой книге, похоже на вопли и мычание певцов на улицах Парижа XVIII века. То, как исполнялись песни, должно было влиять на то, как их воспринимали. Изменение тона и ритма могло делать их нежными или язвительными, яростными или комичными, вульгарными или лиричными. У нас мало свидетельств о манере исполнения, помимо сценической[85], но мемуары и переписка того времени показывают, что популярные песни, обычно называемые «vaudevilles», пели все и повсюду. Аристократы при дворе, интеллектуалы в салонах, бездельники в кафе, работники в тавернах и «guin-guettes» (питейных заведениях за городской чертой), солдаты в казармах, разносчики на улицах, торговки за прилавками, студенты в аудиториях, повара на кухнях, няньки у колыбели – весь Париж постоянно пел, и песни отражали социальную реакцию на последние события. «Нет такого происшествия, которое бы не было “зарегистрировано” в песне этими насмешливыми людьми», – отмечал Луи-Себастьян Мерсье в 1781 году[86].