Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

За весну – цены росли, налоги не уменьшались, а король, по слухам, тратил все больше и больше денег на свою фаворитку – правительство, по мнению общественности, уже не могло сделать ничего хорошего: «Все, что делается сейчас, обречено на народное неодобрение»[158]. Когда пошел слух о «vingtième» и парламент стал сопротивляться короне, д’Аржансон стал замечать признаки новой Фронды. Он отметил появление новых стихов против Помпадур и новых версий старых песен, временами настолько бунтарских, что они напомнили ему мазаринады, подпитывающие дух мятежников в 1648 году[159]. Он называл их пуассониадами, из-за насмешек над девичьей фамилией Помпадур

[160]; маркиз со всей серьезностью считал их знаком зарождающегося восстания и даже возможного покушения на жизнь короля[161]. Возобновление скандала с янсенистами к апрелю сделало обстановку еще более накаленной. К этому времени д’Аржансон говорил о реальной угрозе «révolte populaire»[162]

– конечно, еще не Французской революции, которую невозможно было представить в 1749 году, но повторения Фронды, поскольку парламенты настраивали горожан против правительства, как они делали это сто лет назад. Д’Аржансон не испытывал сочувствия к членам парламентов. Они сами могли серьезно пострадать от «vingtième», так как при его вступлении в действие их должности стали бы также облагаться налогом. Но, превратив свой корыстный интерес в попытку защитить простой народ, они могли привести страну к серьезному кризису: «Парламент считает себя обязанными, в глазах людей, выступить в защиту национальных интересов в такой ситуации. Когда он хочет сделать многое ради людей и немного для себя, парламент становится грозной силой»[163].

В ретроспективе опасения д’Аржансона выглядят преувеличенными. Мы знаем, что парижский парламент сдался после нескольких символических возражений, а сопротивление «vingtième» продолжили лишь церковники, которые смягчили его до такой степени, что в конце концов кризис миновал. Но неустойчивость финансовой обстановки в стране только усугубилась за следующие четыре десятилетия. И д’Аржансон обратил внимание именно на то сочетание элементов, которое привело государство к краху к концу этого периода: огромный долг после дорогостоящей войны, попытка министра-реформатора ввести новый радикальный налог для землевладельцев, сопротивление парламентов и уличные волнения. Он также прикоснулся к ключевому элементу, который стал решающим в 1787–1788 годах, хотя и не нарушил баланса в 1749-м: общественному мнению.

Хотя д’Аржансон, разумеется, не использовал этот термин, он подошел к нему очень близко. Он писал о «чувствах общества», «общем и всенародном недовольстве правительством», «недовольстве общества» и «общественных мнениях и чувствах»[164]. В каждом случае он имел в виду ощутимую силу, которая извне Версаля могла повлиять на политику. Он приписывал ее «народу» и «нации», не уточняя ее социальный состав; но, несмотря на всю нечеткость представлений, ее нельзя было игнорировать посвященным из числа тех, кто определял политику страны, по крайней мере в момент кризиса. В такие времена, отмечает д’Аржансон, песни и стихи являются «выражением мнения и голоса общества»[165], которое не менее важно в своем роде, чем выступления парламентов, потому что, как и в Англии, политика существовала и внутри «политической нации», не совпадающей с формальными институтами власти[166]

. Как и многие его современники, д’Аржансон серьезно относился к английскому примеру: «Ветер дует из Англии»[167]. Он указывал на моменты, когда министры приспосабливали политику под общественные запросы. И, бывший когда-то министром сам, он боялся, что, если они не справятся с этой задачей, может произойти взрыв: «Но общество! Общество! Его враждебность, его решительность, его насмешки, его дерзость, dévôts (радикально католическая и антиянсенистская партии), фрондеры (агитаторы, сравниваемые с бунтарями 1648 года) – на что они только не пойдут ради своей ненависти ко двору и маркизе!»[168]

Глава 15

Общественное мнение