Погоня за химерами

и утонешь навсегда.

Громкий стук в дверь избавил меня от назойливо теснящихся в голове мыслей. Томас приветствовал моё появление значительно более радушно, чем Вебстер, и смутное беспокойство, вызванное глупыми детскими стишками, быстро испарилось.

Пройдя в гостиную в чём был, в тёплой парке синего цвета и вязаной шапке, Томас, увидев меня, вскинул брови в радостном изумлении:

– Вот это да! А я думаю, чьи это следы у крыльца? А это Диккинс к нам пожаловал! Да ещё одетый – в свитере, в ботинках… Ну, чудеса!

Его рукопожатие было крепким и энергичным, глаза светились искренним дружеским расположением. Вообще, если не брать во внимание странное и не очень-то гостеприимное поведение Вебстера, то можно считать, что мои новые знакомые приняли меня как старинного приятеля, вернувшегося из далёкого путешествия.

В тот вечер меня согревал не столько жар огня в камине, сколько атмосфера неподдельного и внимательного участия. Сам от себя не ожидая, я в порыве откровенности рассказал всем о вечеринке Дженнифер, с которой сбежал, и о своре двуличных честолюбцев, увязших в иллюзии собственного всевластия.

Марина, поджав под себя ноги и чуть нахмурившись, с серьёзным видом слушала меня, не прерывая. Томаса же до глубины души возмутило упоминание о натуральной оленьей коже, которой обтянули кресло, преподнесённое моей жене.

– Ты непременно должен узнать, чья это была идея, – настойчиво посоветовал он мне. – И убедить Дженнифер вернуть эту гадость обратно. Олень – сильное, благородное животное. Обтягивать его кожей пошлую мебель – это ужасное свинство. Нет, ну как только такое могло в голову кому-то прийти?!

После этой тирады Томас заметно помрачнел. Уставившись на угли, тлеющие в камине, он ожесточённо барабанил пальцами по низкому журнальному столику, не участвуя больше в общей беседе.

– Лучше не рассказывай Томасу подобные истории, – чуть позже негромко сказала мне Глория, когда мы с ней были на кухне. – Он тяжело переживает такие вещи. Постоянно участвует в экологических кампаниях, пишет в надзорные инстанции, чтобы заявить о нарушениях. Психует, а Вебстер его подначивает. В общем, начинается сумасшедший дом, и пока все перекипят и успокоятся, могут пройти недели, а то и месяцы.

Если честно, мне сложно было поверить в то, что Томас, такой меланхоличный с виду, относится к тем чудакам, которые приковывают себя наручниками на автостраде с целью добиться запрета на ловлю тунца или отстрел койотов. Позднее мне представилась возможность убедиться, что мой новый друг обладает не только обострённым чувством справедливости, но и неистовой, страстной верой в силу пропаганды экологического сознания.

Оказалось, что основной сферой деятельности Томаса была работа в Культурном центре резервации индейского племени Суквомиш. Из его путаных рассказов я так и не смог составить чёткую картину того, чем он там занимался, но одно я понял ясно – Томаса невыносимо терзала историческая несправедливость, которую допустили первые переселенцы по отношению к коренному населению континента.

Неизвестно, почему его мучило такое мощное чувство вины. Даже когда он просто рассказывал об этом, то в его голосе слышалось неподдельное страдание. Боль, как будто это в его жилах текла кровь аборигенов, как будто это его народ насильно лишили множества акров влажной серой земли, хранящей кости предков и пепел их погребальных костров.

Будучи уроженцем Сиэтла, в отличие от остальных обитателей Дома, Томас досконально знал историю здешних мест. Он считал эту землю щедрой матерью, породившей из своего глинистого чрева и хвойные леса, и множество безлюдных островов, где в изобилии жила разнообразная дичь, и Каскадные горы на горизонте, от царственного великолепия которых захватывало дух. Сердце Томаса билось в едином ритме с приливами и отливами океанских вод, а верность своим убеждениям заменяла ему религию.

Это знание заставляло его работать в резервации практически бесплатно. Иногда он оставался там на ночь, и я понимал, что это был показательный жест доверия со стороны жителей острова. Несмотря на то что кожа Томаса была бледной, как живот древесной лягушки, а глаза блёклыми, словно морская вода у берега, внутри этой тусклой оболочки он был достойным сыном той земли, которую так страстно оберегал. Думаю, что жители индейской деревни понимали это, поэтому и относились к нему крайне уважительно, даже дали ему какое-то мудрёное имя на своём языке, которое я, к сожалению, не запомнил.