Пойте, неупокоенные, пойте

– Я сказал тебе, что иду домой, – говорит Ричи.

Он делает шаг ко мне, но не раздвигает траву, не тонет в грязи, и его лицо сморщено: словно скомканный лист бумаги, смятый шарик, скрывающий слова.

– Ты не ответил.

– Да, – говорит он.

Его ответ недостаточно конкретен. Если бы у него были кожа и кости, я бросил бы в него чем-нибудь. Поднял бы кусок кирпича из-под ног и швырнул бы в него. Заставил бы его сказать, как есть. Но он ничего не говорит, и я не хочу дать ему повод изменить решение, оставаться рыскать вокруг дома, подкрадываться к животным, прибирать к рукам весь свет вокруг, отражая его неправильно, как кривое зеркало. Каспер, соседский черный кудрявый метис, выбегает из-за угла дома, застывает на месте и принимается лаять. Ты неправильно пахнешь, – слышу я. – Змея плывет. Быстрый укус! Кровь! Ричи, вытянув руки ладонями вперед, отступает назад в тень.

– Хорошо, – говорю я.

Позволяю лаю Каспера развернуть меня прочь. Знаю, что пес держит его у дерева, и я могу спокойно подняться по ступенькам в дом, чувствуя, как глаза Ричи сжимают мои плечи: между нами натянутая до предела, острая как бритва линия.

Бекон лежит на тарелке, выстеленной бумажными полотенцами. Сажаю Кайлу на стол и разбираю мясо, отделяя еще немного липкие части, еще немного коричневые. Даю ей мясо кусками. Она съедает так много, что мне остаются только обугленные крошки. Я даже не могу их съесть, поэтому выплевываю их и вместо этого делаю нам бутерброды с арахисовым мае-лом и вареньем. Майкл и Леони сидят в ее комнате, дверь закрыта, разговор доносится до меня приглушенным мурлыканьем. В комнате Ма все еще темно, жалюзи закрыты. Я захожу и открываю их, ставлю в окно вентилятор и включаю его на низкие обороты. Воздух движется. Кайла ходит вокруг постели Ма и поет одну из своих бессмысленных песенок. Ма шевелится, ее глаза приоткрываются. Набираю воду из крана и ставлю в стакан трубочку, подношу ей попить. Она держит воду во рту дольше обычного, раздувая щеки, как воздушный шарик, но потом все же глотает. Когда вода опускается по ее горлу, лицо Ма искажается, как будто ей больно.

– Ма? – спрашиваю я, подтягивая стул к постели, кладя подбородок на кулаки и ожидая, что она положит руку на мою голову, как всегда делала.

Но ее рот дрожит, на лице появляется грустная улыбка, и она не двигается. Я поднимаюсь и задаю вопрос, надеясь, что он замаскирует боль за моей грудной клеткой, которая крутится там, как щенок перед тем, как улечься и уснуть.

– Как ты себя чувствуешь?

– Не очень, милый.

Она шепчет, и я едва слышу ее на фоне бессмысленной песни Кайлы.

– Лекарства не помогают?

– Кажется, я к ним привыкла, – выдыхает она.

Боль стягивает все черты ее лица книзу.

– Майкл вернулся, – говорю я.

Она поднимает брови. Понимаю, что это кивок.

– Я знаю.

– Он ударил Кайлу сегодня утром.

Ма смотрит прямо на меня, а не на потолок или куда-то в воздух, и я знаю, что она отбросила сейчас свою боль, насколько это возможно, и слушает меня, слышит меня так, как я слышу Кайлу, когда та расстроена.

– Мне жаль, – говорит она.

Я выпрямляю спину, как Па, и хмурюсь.

– Нет, – говорит она. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы это услышать.

– Мам?

– Тсс. Не знаю, это я что-то не так сделала. Или дело в самой Леони. Но материнского инстинкта у нее нет. Я поняла это, когда ты был маленьким и мы ходили по магазинам, она купила себе что-то поесть и съела прямо у тебя на глазах, а ты сидел и плакал от голода. Тогда я это поняла.

Руки Ма длинные и тонкие. В них словно одни кости. Они прохладные на ощупь, но я по-прежнему чувствую тепло, словно маленькое пламя, в середине ее ладони.

– Я никогда не хотела, чтобы ты голодал, Джоджо. Вот почему я старалась. Если б не она, я бы все сделала сама. Но теперь…

– Все в порядке, Ма…

– Тихо, мальчик.

Раньше ее ногти были розовыми и прозрачными. Теперь они похожи на морские ракушки, изъеденные солью и желтые.

– Она никогда не будет кормить тебя.

Ее руки раньше были упругими и наполненными мышцами от работы в саду и на кухне. Она протягивает руку, и я опускаю голову, чтобы ее ладонь легла мне на темя, а мое лицо оказывается на ее простыне; я старательно вдыхаю этот воздух, хотя это и приносит боль, и чую запах металла, выжженной солнцем травы и требухи.

– Я надеюсь, что кормила тебя достаточно. Пока была здесь. Чтобы еда осталась с тобой. Как у верблюда.

Я слышу улыбку в ее голосе, едва заметную. Ее зубы чуть обнажились.

– Наверное, это не самый удачный пример. Как колодец, Джоджо. Забирай оттуда воду, когда тебе это будет нужно.

Я кашляю в одеяло, частично от запаха смерти, исходящего от Ма, частично от осознания того, что она умирает; что-то застревает в глотке, и я понимаю, что это всхлип, но мое лицо уткнуто в простыню, и никто не видит, как я плачу. Кайла поглаживает мне ногу. Ее песня: бесшумная.

– Она ненавидит меня, – говорю я.

– Нет, она любит тебя. Просто не умеет это показывать. И ее любовь к себе самой и к Майклу – она мешает. Сбивает ее с толку.