Пойте, неупокоенные, пойте

– Джоджо, пристегни ее, – говорю я, не оборачиваясь, потому что не хочу видеть его лица, опасаясь увидеть в его выражении жесткие черты Па: осуждение. Или того хуже – мягкое жалостливое подрагивание Мамы.

– Уверена?

Майкл напуган: я вижу это по тому, как он сжимает и отпускает руль, сжимает и отпускает, словно проверяет свои рефлексы, измеряя проворство своих пальцев. Какой-то жук, ослепленный фарами, с жужжанием врезается в лобовое стекло. И потом еще один.

– Ты же хотел ехать, – говорю я.

– Да.

– Ну, тогда поехали.

В салоне нет ни радио, ни разговоров. Только рычание двигателя, шуршащий под шинами гравий, пение и кваканье лягушек у прудов в лесу и в идеально круглых прудиках во дворах домов. Ночью дом родителей Майкла выглядит как-то иначе. Прошло столько лет с тех пор, как я последний раз была здесь затемно, что я почти ничего не помню, даже когда смотрю на него: длинный, прямой заезд, усеянный желтым в лунном свете гравием, ведущий к дому через поля; гравий переливается в слабеньком свете, отбрасываемом искрами звезд в ночном небе. В доме горят два окна, по одному с каждой стороны. Майкл выключает фары, и машина осторожно движется по гравийной дорожке, каждый камушек под колесами издает негромкий звук. Мы паркуемся рядом с пикапом Большого Джозефа и синей машиной с коротким капотом и квадратным корпусом. С зеркала заднего вида свисают четки с распятием. Я осторожно открываю дверцу автомобиля, и мне внезапно сильно приспичивает пописать. Майкл протягивает мне руку, и я хочу вернуться в машину, захлопнуть дверь и уехать с детьми, которые все еще сидят на заднем сиденье. Где-то вдалеке лает собака.

– Пойдем, – говорит Майкл.

– Давайте, – говорю я Джоджо.

Он выходит из машины и стоит в темноте. Почти такой же высокий, как я, может, даже немного выше, и я понимаю, что через два-три года он будет уже ростом с Па. Он поднимает Микаэлу и держит ее перед собой: словно заслоняется ее спиной, как щитом. Микаэла трогает свой лоб, на котором виднеется темное кровавое пятно, и спрашивает о чем-то Джоджо.

– Ма? – спрашивает она, – Па? Ма? Па?

– Нет, – говорит Джоджо. – Это новые люди.

Но он не говорит, кто именно, и я хочу сама ответить на ее вопрос, хочу быть ей матерью, хочу сказать: Это твои другие бабушка с дедушкой, твоя другая семья, твои другие Ма и Па.

Но я не знаю, что сказать, как это объяснить, поэтому молчу и предоставляю Майклу ответить на ее вопросы. Но и тот ничего не говорит: он поднимается по ступенькам к передней веранде, отдергивает москитную сетку и стучит в дверь: два уверенных удара, твердых, как удары лошадиных копыт об асфальт. Я иду следом, а за мной шаркает по гравию в темноте Джоджо. Майкл спускается по ступенькам, белый призрак во тьме; хватает меня за руку и притягивает, чтобы я встала рядом с ним у двери.

Он стучит снова, и я слышу движение в доме. Джоджо прислушивается, как животное, и отступает на шаг назад к машине.

– Пойдем, Джоджо, – говорит Майкл.

Дверь открывается, и свет внутри настолько яркий, что я опускаю глаза к ногам. Рука Майкла, крепкая, как металл, сжимает мою так сильно, что мои пальцы наверняка уже белые с лиловым. Но я вижу на пороге его – Большого Джозефа в комбинезоне и слишком обтягивающей футболке, вижу его густую седую бороду, мясистые руки, его словно слишком много в ярком желтом свете. Я отступаю назад. Майкл тянет меня обратно.

– Пап, – говорит он.

– Сынок, – говорит Большой Джозеф.

Я слышу его голос вживую всего лишь второй раз в жизни, и его голос удивляет меня своей высотой, так контрастирующей с его внешностью, которая кажется укоренившейся, такой близкой к земле, такой низкой. В первый раз я слышала его в суде, но тогда он ничего не значил для меня – он был лишь дядей парня, который застрелил моего брата.

– Мы приехали, – говорит Майкл и приподнимает наши сжатые руки.

Большой Джозеф слегка склоняется, словно старый дуб от порыва ветра, но не сходит с места, не отступает, не приглашает нас войти. В темноте за нашими спинами всхлипывает Микаэла.

– Кушать, – просит она. – Я кушать, Джоджо!

Слышатся шаги. Не такие тяжелые, как у Большого Джозефа, но они все равно отдаются устойчивым и твердым стуком, и, хотя я знаю, что это его мать, знаю, что это Мэгги, я все равно вздрагиваю при звуке ее прокуренного голоса, глубокого и хриплого. Она рывком открывает дверь. Она похожа на кролика: халат у нее как палевый мех, а домашние тапочки – белые лапы. Я видела ее дважды за пределами этого дома и знаю, что тело под ее халатом тоже будто кроличье: тонкие руки и ноги и круглый шарик живота.

– Сыр, Джоджо! – кричит Микаэла.

– Ты слышал ребенка, Джозеф, – говорит она.

Ее лицо судорожно дергается, а потом снова становится спокойным. Ее волосы напоминают рыжую шапку, а глаза просто неимоверно темные.

– Время ужинать.

– Мы уже ели, – сопит Большой Джозеф.

Микаэла хныкает.

– А она – нет, – говорит Мэгги.

– Ты знаешь, что в этом доме им не рады.

– Джозеф, – говорит Мэгги, хмурясь, и толкает его в плечо.