Поющие в терновнике

"Frank, I can't let you say things like that.	- Мерзкий старый козел!
You're a man now, you ought to understand.	- Не смей так говорить, Фрэнк.
This is no different from the way you came into the world yourself, and it deserves the same respect.	Ты уже взрослый, должен понимать.
It isn't dirty.	Ты и сам появился на свет не иначе, и это заслуживает не меньшего уважения.
When you insult Daddy, you insult me."	Ничего мерзкого тут нет.
"He had no right!	Когда ты оскорбляешь папу, ты оскорбляешь и меня.
He should have left you alone!" Frank hissed, wiping a fleck of foam from the corner of his trembling mouth.	- Он не имеет права!
"It isn't dirty," she repeated wearily, and looked at him from her clear tired eyes as if she had suddenly decided to put shame behind her forever.	Мог бы оставить тебя в покое! - прошипел Фрэнк, в углу его дрожащих губ вскипел пузырек пены, он отер рот ладонью.
"It's not dirty, Frank, and nor is the act which created it."	- Тут нет ничего мерзкого, - устало повторила Фиона и так посмотрела на сына ясными измученными глазами, словно решила раз навсегда избавиться от стыда.
This time his face reddened.	- Никакой тут нет мерзости, Фрэнк, и в том, отчего дети родятся, - тоже.
He could not continue to meet her gaze, so he turned and went through into the room he shard with Bob, Jack and Hughie.	Теперь побагровел Фрэнк.
Its bare walls and little single beds mocked him, mocked him, the sterile and featureless look to it, the lack of a presence to warm it, a purpose to hallow it.	Не в силах больше выдержать взгляд матери, он повернулся и пошел в комнату, которую делил с Бобом, Джеком и Хьюги.
And her face, her beautiful tired face with its prim halo of golden hair, all alight because of what she and that hairy old goat had done in the terrible heat of summer.	Ее голые стены и узкие кровати насмехаются над ним, да, насмехаются, такие скучные, безликие, некому вдохнуть в них жизнь, нечему освятить их, придать им смысл.
He could not get away from it, he could not get away from her, from the thoughs at the back of his mind, from the hungers natural to his age and manhood.	А лицо матери, прекрасное усталое лицо в строгом ореоле золотистых волос, все светится из-за того, чем она и этот волосатый старый козел занимались в нестерпимую летнюю жару.
Mostly he managed to push it all below consciousness, but when she flaunted tangible evidence of her lust before his eyes, threw her mysterious activity with that lecherous old beast in his very teeth.... How could he think of it, how could he consent to it, how could he bear it?	Никуда от этого не уйти, никуда не уйти от матери, от тайных, подавляемых мыслей, от желаний, таких естественных, ведь он уже взрослый, он мужчина.
He wanted to be able to think of her as totally holy, pure and untainted as the Blessed Mother, a being who was above such things though all her sisters throughout the world be guilty of it.	Чаще всего удается вытеснить их из сознания, но когда она выставляет перед ним явный знак своих вожделений, похваляется загадочными действиями, которым предается с этим похотливым старым скотом... Нет сил думать об этом, как с этим мириться, как это вынести?