Похоронный марш

Тем временем она расстегивала и снимала с меня рубашку и прижималась ко мне краем груди. Меня стало трясти всего с ног до головы, колени готовы были подломиться. В комнате сладко пахло какими-то духами, глаза Лены мутно тлели во тьме. Я стал помогать ей раздевать меня, мы запутались и долго возились. Когда я был раздет, она легко сбросила с себя китайский халат, и он повис в воздухе, тускло фосфоресцируя, и в его свете я увидел, как прекрасно женское тело. Лена прильнула ко мне и зашептала, наклоняясь к моему уху:

— Скорее, скорее! Мой милый, мой маленький, не будем терять ни минуты!

Мы довольно неуклюже побрели к постели и, упав в нее, слились. Потом я быстро ослаб, а она только начала гореть, и когда я затих, она набросилась на меня, как рысь. Целый час она тискала и щипала меня, и даже расплакалась, но потом так остро женственно всхлипнула, что я воспрянул. Потом ей захотелось танцевать, и мы танцевали на мягком ковре голые, и казалось, что мы одного роста и что мы одно и то же, я это она, а она это я, две белые фарфоровые фигурки в густой темноте и в запахах мая. Лена говорила что-то о пении птиц, показывала мне китайские веера, благовония, статуэтки и умоляла увезти ее из Москвы в чудесный город Джанкой. У меня слипались глаза, я валился с ног от сна, но едва мы снова легли, сон улетучился.

Когда стало уже так светло, что можно было различать предметы, Лена уснула. А мне не спалось, я никак не мог обуздать свое сердце, которое брыкалось и рвалось из рук. Лена лежала рядом на спине, и я гладил ее грудь, колышущуюся под моей ладонью, трущуюся о ладонь твердыми сосцами. Когда на стене засияли желтые квадраты солнца, Лена проснулась и растолкала мою дремоту, испуганно шепча, что мне пора исчезать.

Было половина шестого утра, и когда я лез с балкона по веревке, кто-то уже шел по улице, но меня, кажется, не видел. Спросонья я сорвался и упал в палисадник, кусты затрещали, я вскочил и побежал вокруг дома, мягко топая босыми ногами. Когда я лез в окно своей комнаты, она злобно выбила рамой у меня из-под мышки ботинок, и мне пришлось лезть за ним обратно. Наконец я разделся в своей комнате, счастливо зевнул, втягивая в легкие ароматный, свежевыпеченный свет солнца, и прежде чем плюхнуться в кровать, я хулигански громко зевнул еще раз. Бабка за стеной заворочалась, что-то проворчала, через пятнадцать минут проснулся Юра и пошел мести двор, а еще через два часа меня разбудило злое бабкино скрежетание:

— Ты когда-то думаешь вставать ай не? Не для тебя будильник зынькал? Не пойдешь в школу? Тогда бери метлу да иди Юре помогай. Поднялся ты ай не?

В школе я сидел тихо и на всех посматривал с иронией. Ведь никто не знал, где я был и что со мной происходило этой ночью. На перемене мы, как обычно, курили с ребятами в туалете. Ребята несли всякую похабщину вперемешку с самой детской чепухой, какую только можно себе представить, а я все обдумывал, как бы мне намекнуть им, чтобы они хотя бы приблизительно поняли, что случилось со мной этой ночью. Я курил и не знал, как намекнуть, ну как намекнуть-то.

— Стручок, оставь докурить, — попросил меня кто-то из ребят. Зазвенел звонок, и по дороге в класс я вдруг ясно понял, что никогда не намекну и никогда не расскажу об этом до тех пор, пока живы я и Лена.

После уроков я прибежал домой и не знал, что будет дальше. Я еле досидел до шести часов, уроков не сделал ни одного и в шесть отправился в сторону 2-й Агрегатной улицы. Около английской спецшколы, которую к тому времени вот уже год, как закончил Сашка Эпенсюль, я встретился с Леной. Она не ожидала, стала испуганно озираться по сторонам, потом мягко посмотрела на меня сиреневым облачком своих глаз и сказала, что Лиза, кажется, что-то учуяла и что поэтому пока нужно быть осторожными.

— Я дам тебе знать, когда в следующий раз спущу веревку, — шепнула она мне и пошла домой, а я смотрел на белое здание английской спецшколы и думал, неужели у Сашки Эпенсюля было что-либо подобное, когда он учился в своем английском девятом классе?

Неделя прошла мучительно долгая, и мне казалось, что за эту неделю слишком многое произошло, а я стал старше года на два. Я даже, кажется, вырос еще на сантиметр или на полсантиметра. Наш двор, на который я смотрел через окно, не желая делать домашнее задание по математике, выглядел погруженным в воду, так медленно плыли среди его водорослей люди и дети; типуновские голуби кружили на его поверхности, как стайка белых рыбок; время от времени черной медузой проползала по дну Фрося; морской конек, сумасшедший Кука из нашего подъезда, шел встречать на троллейбусную остановку свою мамашу, неся неизменный цветок в горшке; наконец, маленькая аквариумная рыбка незаметно вплывала в подводный мир моего детства, и я успевал разглядеть всю ее, каждый ее мягкий плавничок, что так нежно умеет ласкать.