Поклонник вулканов

Небольшие группки восставших головорезов просачивались во все щели города, захватывая в свои стальные кольца любого, кто не принадлежал к ним. Толпы охотников выслеживали и убивали по наводке доносчиков всех, похожих на якобинцев (а заодно и грабили их имущество): скромно одетых людей с ненапудренными волосами, мужчин в длинных санкюлотских штанах[71] или в очках, всех, кто осмеливался ходить по улицам в одиночку или проявлял нервозность при виде беснующейся толпы и спешил завернуть за угол. Ах да, и еще поскольку считалось, что каждый взрослый патриот или патриотка имели у себя на ляжке татуировку древа Свободы, то прежде чем убить, их раздевали догола и возили по улицам, а зеваки поносили патриотов на чем свет стоит. И не важно, что ни у кого из них не оказывалось татуировок. Разве они не заслужили щипков, толчков, ударов и словесных издевок, толпа мучителей наслаждалась, измываясь над невинными жертвами: а вот еще один якобинец! Хватай его и раздевай! Посмотрим на его наколку! А вот везут в телеге голую бабу, едва прикрытую каким-то подобием античной туники — ба! Да это еще одна богиня разума!

Толпа не забавлялась подобно Скарпиа. Искусство опытного палача состоит в том, чтобы жертва, испытывая муки и боль, сохраняла сознание. Толпе же доставляло удовольствие измываться над своими жертвами, даже когда те уже были без чувств или даже мертвы. Толпа испытывала наслаждение, терзая тела, а не разум, как Скарпиа.

Булыжник в окно, связанные на запястьях руки, разбитая голова, лезвие, воткнутое в мягкую плоть, ухо, нос или пенис, валяющиеся в грязи или торчащие из чьего-то кармана. Топтать, стрелять, душить, колошматить, забивать камнями, сажать на кол, вешать, жечь, расчленять, топить. Безудержный разгул, полнейшая вакханалия убийств не только ради удовлетворения затаенной обиды. Это была месть деревни — городу, провинции — столице, темноты и неграмотности — образованию, бедности — богатству, но даже такое объяснение не выявляет всю глубинную силу ненависти, выплеснувшейся на поверхность в воцарившемся тогда хаосе. Потоки слез и крови заливали, засасывали и уносили прочь угрозу революции и в тоже время возвращали реставрацию прежних порядков. Такое общественное явление отчасти схоже с человеческой натурой, которая, к сожалению, известно, действует не всегда в соответствии с собственными интересами и не считается с целесообразностью. Еще эта вырвавшаяся на волю дикая слепая сила не успела исчерпать свою энергию, а правители, с чьей подачи это произошло, уже подумывали о том, как бы обуздать ее.

Перед кровожадностью деревенщины Руффо пришел в ужас, хотя сам и инспирировал ее, выпустив, словно джинна из бутылки. Он считал, что все обойдется небольшими погромами, ну кое-кого поколотят, может, и изнасилуют, и даже изувечат. Но массовой бойни все же не произойдет, а тут на тебе: и ножами, и дубинами, и огнем, и ружьями истребили несколько тысяч человек только из-за их знатности и титулов. А он-то предполагал, что пострадают лишь отдельные личности, да и то без особых жестокостей. Кардинал ведь не собирался разжигать погребальный костер для людских тел, мертвых и умирающих, вдыхать запах горящей плоти и смотреть на трупы двух мальчиков, привязанных к обескровленным рукам и ногам их матери-герцогини, чьим духовником и одновременно любовником ему довелось быть. Настало время осадить эту кипучую сверх всякой меры силу.

Заключительным аккордом бесчинств роялистских орд Руффо, как раз перед тем как кардинал призвал прекратить грабежи и убийства, явилось нападение толпы на городской королевский дворец и полное его разграбление. Грабители сорвали даже свинцовые сливные листы с оконных карнизов и уволокли их с собой.

Теперь господа должны были сами взяться за порядок в городе, который хоть и справедливо, но импульсивно и чрезмерно жестоко наводили народные массы. Свою задачу им предстояло выполнять, забыв о жалости и пощаде.

Когда до Палермо докатилась весть о том, что французы эвакуировались из Неаполя, а патриоты попрятались в морских крепостях, королева испугалась, что Руффо обойдется с республиканцами без необходимой и соразмерной строгости, которую они заслуживали. Поэтому она пригласила к себе в королевский дворец героя и попросила его отправиться в Неаполь, чтобы принять там безоговорочную капитуляцию и именем короля определить меру справедливости, иначе говоря, меру наказания виновных. Как потом рассказывала Кавалерша, переводившая слова королевы с французского на английский (ибо герой иностранных языков не знал), она наказала ему обращаться с Неаполем так, как он обращался бы с любым ирландским городом, охваченным таким же мятежом.

— Ага, — хмыкнул в ответ герой.

В Ирландии в прошлом году вспыхнул инспирированный французами бунт, и на королеву особенно большое впечатление произвели основательность и тщательность, с которыми англичане подавили его.