Покой нам только снится

Ты за другими в сумрак канешь,

Ты за толпой вослед пройдешь.

Ступай, прохожий, без вниманья,

Свой ус лениво теребя,

Пусть встречный человек и зданье –

Как все другие – для тебя.

Ты занят всякими делами,

Тебе, конечно, невдомек,

Что вот за этими стенами

И твой скрываться может рок…

(Но если б ты умом раскинул,

Забыв жену и самовар,

Со страху ты бы рот разинул

И сел бы прямо на тротуар!)

Смеркается. Спустились шторы.

Набита комната людьми,

И за прикрытыми дверьми

Идут глухие разговоры,

И эта сдержанная речь

Полна заботы и печали.

Огня еще не зажигали

И вовсе не спешат зажечь.

В вечернем мраке тонут лица,

Вглядись – увидишь ряд один

Теней неясных, вереницу

Каких-то женщин и мужчин.

Собранье не многоречиво,

И каждый гость, входящий в дверь,

Упорным взглядом молчаливо

Осматривается, как зверь.

Вот кто-то вспыхнул папироской:

Средь прочих – женщина сидит:

Большой ребячий лоб не скрыт

Простой и скромною прической,

Широкий белый воротник

И платье черное – всё просто,

Худая, маленького роста,

Голубоокий детский лик,

Но, как бы что найдя за далью,

Глядит внимательно, в упор,

И этот милый, нежный взор

Горит отвагой и печалью…

Кого-то ждут… Гремит звонок.

Неспешно отворяя двери,

Гость новый входит на порог:

В своих движениях уверен

И статен; мужественный вид;

Одет совсем как иностранец,

Изысканно; в руке блестит

Высокого цилиндра глянец;

Едва приметно затемнен

Взгляд карих глаз сурово-кроткий;

Наполеоновской бородкой

Рот беспокойный обрамлен;

Большеголовый, темновласый –

Красавец вместе и урод:

Тревожный передернут рот

Меланхолической гримасой.

И сонм собравшихся затих…

Два слова, два рукопожатья –

И гость к ребенку в черном платье

Идет, минуя остальных…

Он смотрит долго и любовно,

И крепко руку жмет не раз,

И молвит: «Поздравляю вас

С побегом, Соня… Софья Львовна!

Опять – на смертную борьбу!»

И вдруг – без видимой причины –

На этом странно-белом лбу

Легли глубоко две морщины…

Заря погасла. И мужчины

Вливают в чашу ром с вином,

И пламя синим огоньком

Под полной чашей побежало,

Над ней кладут крестом кинжалы.

Вот пламя ширится – и вдруг,

Взбежав над жженкой, задрожало

В глазах столпившихся вокруг…

Огонь, борясь с толпою мраков,

Лилово-синий свет бросал,

Старинной песни гайдамаков

Напев согласный зазвучал,

Как будто – свадьба, новоселье,

Как будто – всех не ждет гроза, –

Такое детское веселье

Зажгло суровые глаза…

Прошло одно – идет другое,

Проходит пестрый ряд картин.

Не замедляй, художник: вдвое

Заплатишь ты за миг один

Чувствительного промедленья,

И если в этот миг тебя

Грозит покинуть вдохновенье –

Пеняй на самого себя!

Тебе единым на потребу

Да будет – пристальность твоя.

В те дни под петербургским небом

Живет дворянская семья.

Дворяне – все родня друг другу,

И приучили их века

Глядеть в лицо другому кругу

Всегда немного свысока.

Но власть тихонько ускользала

Из их изящных белых рук,

И записались в либералы

Честнейшие из царских слуг,

А всё в брезгливости природной,

Меж волей царской и народной,

Они испытывали боль

Нередко от обеих воль.

Всё это может показаться

Смешным и устарелым нам,

Но, право, может только хам

Над русской жизнью издеваться.

Она всегда – меж двух огней,

Не всякий может стать героем,

И люди лучшие – не скроем –

Бессильны часто перед ней,

Так неожиданно сурова

И вечных перемен полна;

Как вешняя река, она

Внезапно тронуться готова,

На льдины льдины громоздить

И на пути своем крушить

Виновных, как и невиновных,

И нечиновных, как чиновных…

Так было и с моей семьей:

В ней старина еще дышала

И жить по-новому мешала,

Вознаграждая тишиной

И благородством запоздалым

(Не так в нем вовсе толку мало,

Как думать принято теперь,

Когда в любом семействе дверь

Открыта настежь зимней вьюге,

И ни малейшего труда

Не стоит изменить супруге,

Как муж, лишившейся стыда).

И нигилизм здесь был беззлобен,

И дух естественных наук

(Властей ввергающий в испуг)

Здесь был религии подобен.

«Семейство – вздор, семейство – блажь», –

Любили здесь примолвить гневно,

А в глубине души – всё та ж

«Княгиня Марья Алексевна»…

Живая память старины

Должна была дружить с неверьем –

И были все часы полны

Каким-то новым «двоеверьем»,

И заколдован был сей круг:

Свои словечки и привычки,

Над всем чужим – всегда кавычки,

И даже иногда – испуг;

А жизнь меж тем кругом менялась,

И зашаталось всё кругом,

И ветром новое врывалось

В гостеприимный старый дом:

То нигилист в косоворотке

Придет и нагло спросит водки,

Чтоб возмутить семьи покой

(В том видя долг гражданский свой).

А то – и гость весьма чиновный

Вбежит совсем не хладнокровно

С «Народной Волею» в руках –

Советоваться впопыхах,

Что неурядиц всех причиной?

Что предпринять пред «годовщиной»?

Как урезонить молодежь,

Опять поднявшую галдеж? –

Всем ведомо, что в доме этом

И обласкают, и поймут,

И благородным мягким светом

Всё осветят и обольют…

Жизнь старших близится к закату.

(Что ж, как полудня ни жалей,

Не остановишь ты с полей

Ползущий дым голубоватый).

Глава семьи – сороковых

Годов соратник; он поныне,

В числе людей передовых,

Хранит гражданские святыни,

Он с николаевских времен

Стоит на страже просвещенья,

Но в буднях нового движенья

Немного заплутался он…

Тургеневская безмятежность

Ему сродни; еще вполне

Он понимает толк в вине,

В еде ценить умеет нежность;