Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев

За свою неудачную поездку я отделался двухнедельной горячкой, после которой, впрочем, поправился очень быстро.

Впрочем, я напрасно назвал поездку неудачной. Цель ее была достигнута, а это только и нужно было. Бумаги, с которыми я был послан, отысканы были казаками в седле моего погибшего Орлика. Если бы я не переложил их в седельную сумку, то, пожалуй, тогда действительно поездка моя была бы вполне неудачна, и я, может быть, даже лишился бы навсегда возможности находиться в цивилизованном обществе и тянул бы свою печальную жизнь рабом какого-нибудь кочевого мирзы в полудиком ауле.

Зара-Булакские высоты

В эту ночь мало кому довелось спать: всем было работы вдоволь, и над просторно-раскинутым лагерем стоял гул смешанных голосов и движения.

Только с наступлением совершенной темноты прекратилась беспокойная перестрелка с неприятельскими наездниками; а еще с раннего утра, чуть забрезжил рассвет, появились на горизонте эти джигиты и, как мухи, усеяли все окрестные холмы, сдвигаясь все теснее и теснее, охватывая почти непрерывной дугой наш лагерь.

Стрелки целый день сидели в канавах и дождевых рытвинах, в которых тут не было недостатка, не допуская назойливых всадников слишком уж близко подбираться к бивуакам, и уже не один увлекшийся тюркмен поплатился жизнью за свою горячность, подвернувшись под пулю шестилинейной винтовки.

К ночи неприятель скрылся; все всадники словно сквозь землю провалились, и усталая цепь наших стрелков свернулась, оставив на всякий случай в удобных местах небольшие секреты[4].

Ночь была теплая и туманная; густой пар стоял над извилиной Нурупая и над низменными, сырыми садами и огородами Катта-Кургана. Серая масса городской цитадели неясными очертаниями выдвигалась из-за деревьев. По трем дорогам, ведущим к городу, ползли, словно громадные змеи, бесконечные обозы: отправляли в безопасное место раненых, больных и все излишние тяжести. Двухколесные арбы, нагруженные до невозможности, скрипели на несмазанных осях; с треском дребезжали ветхие мостики под непривычной тяжестью; взад и вперед, путаясь между повозками, сновали верховые; по сторонам дороги, между темными кустарниками, белелись рубашки пешего конвоя. Крики арбакешей, брань на все лады, повелительные возгласы, полупьяный смех и заунывные туземные напевы смешивались с ревом верблюдов и с пронзительными воплями ишаков.

Красные пятна костров, расположенных по берегу реки, длинными столбами отражались в воде; черные фигуры окружали эти пятна, ворочая в грудах раскаленных угольев длинными сучковатыми жердями. Густой дым боролся с туманом, и в воздухе несло по ветру кухонным чадом. Хотели еще до рассвета приготовить для солдат чего-нибудь горячего, благо под руками было достаточно некупленного мяса. Опытные фуражиры нагнали к лагерю всякого скота, и рогатого, и безрогого, и между повозками обозов неподвижно лежали трупы быков.

У самой дороги, при въезде в разрушенный до основания Чаганак[5], рота солдат усиленно работала китменями и мотыгами, проделывая дорогу для проезда тяжелых батарейных орудий. Дружно взмахивались и опускались тяжелые инструменты; пар валил от потных рубах; с глухим грохотом, поднимая облака пыли, рушились глиняные стены… «Проворней, ребята, проворней!» – покрикивало, сидя в сторонке, усатое начальство; и судорожно, порывисто закипала притихнувшая на минуту стукотня, и солдаты, поплевывая на руки, вскидывали глазами в ту сторону, где искрились красные точки закуренных сигар и откуда несло аппетитным букетом маркитанского рома.

– Батюшки!.. Словно обжег проклятый… – вдруг раздается в толпе работающих, и солдатик выпускает из рук тяжелый китмень, хватаясь за ногу, обутую в дырявый сапог: он наступил в темноте на скорпиона, а эти ехидные насекомые во множестве гнездяется в трещинах стен жилых и нежилых строений.

– Пожалуйста, чтобы были люди у лазаретных фур, – горячо говорил кому-то какой-то приземистый доктор, неловко скорчившись на казачьем седле. – А то, как и в прошлый раз, ни души… ну как есть, ни души; согласитесь, что не могу же я один с фельдшерами…

– Варгушин!.. Где ты там, скотина, пропал с чайниками?.. – вопит кто-то из-под палаточного навеса.

– Всех адъютантов к генералу…

– Ни одной карты… это удивительно!.. Даму бьет, девятку бьет, и пошел, и пошел…

– У меня в роте половина людей перепилась, – говорил за стеной густой бас, – я уже велел, чтобы их в арыке отмачивали.

– Дементьев убит, Мамлыгин тоже, а Савельеву, братцы мои, голову, как есть, до самых мозгов рассадили…

– До мозгов, ишь ты!.. Что же, помер?..

– Ершов сказывал, что мычит еще; голосу, то есть настоящего, не подает, а мычит…

– Мы две цыганки черно-о-о-кие! – завывал чей-то тенор…

– Мы за неверрррность готовы кровь пролить! – подхватывал тот самый бас, который говорил, что у него полроты перепилось.