Полдень, XXI век, 2011 № 08

Это отняло у него много времени: шрифт оказался мелким, а Шмаков, несмотря на всю свою загруженность по работе, – излишне общительным. Ни одного человека, способного оказаться реальным заказчиком, Лаврентьев не встречал до предпоследней страницы, на которой вдруг встретил запись: «19-53. Станция метро «Речной вокзал». Звонок из телефона-автомата. Определен набранный номер: приемная Лаврентьева А. М. Продолжительность разговора 4 минуты».

«Вот, значит, как… – подумал Лаврентьев. – Значит, и братец Алешенька сгодился! Заботливый мой братишка, до которого действительно могла достучаться Людмила, и который решил ей помочь… Недосягаемый Алексей Михайлович, неоднократно высказывавший недовольство моими действиями на грани фола и далеко за оными. Серьезная угроза – ничего не скажешь, прямо-таки вилка конем: выбирай менее ценную фигуру и забудь о ней. А не многовато ли угроз для меня одного?..»

«Одного я не могу понять, Сергей, ты меня, что, за полную дуру держишь? – Людмила если и выпила, то выпила совсем немного, однако громкость ее крика превышала все приемлемые границы. – Посмотри сам, во что я превратилась!»

Ни во что она не превратилась, осталась Людмилой Лаврентьевой. Конечно, не той взбалмошной двадцатитрехлетней девчонкой, которую он когда-то встретил, за которой смешно, по правилам прошлого века, ухаживал. За которой приходилось таскаться из клуба в клуб, с одной вечеринки на другую, знакомиться с ее ровесниками-друзьями, притворяясь спокойным и равнодушным, слушать их бесконечный треп и их бессмысленную музыку. Таскаться, знакомиться, слушать и при этом каждый раз гадать, пожимая руку очередному Васеньке или Максику: он тоже с ней был? Он тоже знает, что Людмила закусывает нижнюю губу, садясь сверху, и упирается руками в спинку кровати, стоя на коленях? Его вкус и запах ей тоже известны?

Если бы он почти насильно не утащил ее в тихую Прагу от всех этих московских тусовок, своим алкогольным и кокаиновым безумием напоминающих пир во время чумы, он не выдержал бы долго. И уж конечно, никогда бы на ней не женился.

«Запахнись!» – бросил он, отворачиваясь.

Привычка целыми днями расхаживать по дому в одном халате, ничего под ним не имея, когда-то его умиляла. Его все тогда в ней умиляло: родинка возле соска на правой груди, почти прозрачная нежная кожа, сквозь которую просматривались капилляры, пушок на предплечьях, которого Людмила стеснялась, но от которого избавилась только однажды – перед свадьбой. Потом умиление прошло, оставив после себя привычку безотчетно отмечать эти мелкие детали. Еще позже они стали вызывать раздражение.

«Что ты от меня воротишься?! – закричала она с новой силой, хотя минутой раньше Лаврентьев просто не смог бы этого представить: кричать еще громче. – Не нравится, да? Не девочка уже? Если я тебе не нужна, то кому я такая нужна?»

Наверное, и такая ты еще очень многим могла быть нужна, продолжал думать Лаврентьев. Двадцать восемь – это что, старость? Да, чуть располнела, груди уже не торчат твердыми девичьими полушариями, на голенях стали проступать вены, – но он же в этом не виноват! Ребенка ты тогда не захотела, считала, нужно успеть посмотреть мир, себя показать, покрасоваться в шубках, платьях и купальниках. Вон они, все эти шубки с платьями – три шкафа набиты, шесть альбомов с фотографиями: ты на фоне пирамид, мы с тобой у Ниагары, вид из окна вагончика канатной дороги на Сингапур, мы с аквалангами на Кубе. А потом мне стукнул полтинник, и я уже не мог представить, что когда-нибудь десятилетний мальчуган залезет тебе на колени и будет вынужден назвать шестидесятилетнего старика папой…

«Чего ты от меня хочешь? – спросил он. – Толстеешь – так нечего конфеты целыми днями жрать и на диване валяться! В бассейн запишись, в этот – как его? – солярий! Только на работу больше не упрашивай тебя пристраивать! Хочешь – ищи сама, а с меня стыда хватит!»

Он дважды пытался ей помочь, когда поступали такие требования. В первый раз Людмила смогла продержаться две недели, потому что это оказалось просто не под силу: вставать каждый день в семь утра, завтракать через «не могу», потому что иначе до обеденного перерыва не продержаться, одеваться, час пилить на машине, восемь часов отсидеть за компьютером, считая скучные лестничные пролеты и допустимые нагрузки балок на изгиб. По специальности, но не по сердцу. Деньги ей были не нужны, а за какой еще надобностью может работать не любящий работу человек? Она просто встала тогда и ушла, не попрощавшись.