Полдень, XXI век, 2011 № 08

А из-за этой сельди мороженной, хоть и стоит признать – красива обличьем – в лепешку мужик разбивался: меня – меня! – на этой же машине в область гонял мясо парное искать, потому – не ест ничего лежалого царица его голозадая. Телевизор ей хороший купил (ну, это не в счет – он хоть в дому останется!), книги коробками из магазинов возил, фрукты сумками. Сам, как дурак, ей и готовил, и стол накрывал, охрану из дома в сторожку выгнав. Курить бросил, пить, одеколониться. Из машины приказал все «вонючки» выбросить, ионизатор поставить. А с ним же не то: садишься, и будто не дома вовсе, а в операционной какой. То ли дело раньше, когда и карамельками пахло, и малинкой, – милое дело!

Единственный раз и видел его с улыбкой – когда говорить начала. Поначалу все «да», «нет» и «надо». Но и того ему хватило: сутки светился, будто лампочка в голове зажглась и свет от нее через глаза пробивает, как сквозь окна домашние. А после еще хуже стало, как беседы эти начались. Он ей вопрос – она ответ. Он – длинней вопрос, она – сложней ответ. Один раз и самому удалось услышать, о чем они переговаривались. Гулять Лаврентьев ее вывел, а как надышалась Русалка зимнего воздуха нашего, холодного да прозрачного, так и начали бродить вокруг дома. Сам-то он тоже вышел из сторожки, на крыльце перекурить – вот и расслышал что-то, а что – не понятно.

Вопроса Лаврентьева он не разобрал, а может, то и не вопрос был. Только Русалка нотацию сразу читать ему начала. И что трусы мы все, и больные насквозь, и что беды все наши от той же трусости произошли. И что восемь раз мы уже начинали (что начинали? когда начинали?) – и все сворачиваем и сворачиваем на туже дорогу, которая никуда, кроме как к краху, привести нас не может. И что-то еще про количество уровней иерархии, предельно допустимых для сохранения управляемости (вот запомнил – пришлось потом в книжках искать, чтоб разобраться!), и про затухание сигналов прямой и обратной связи во многозвенных цепях.

А он ей: а как же, мол, со специализацией и кооперацией? А она ему в ответ: бу-бу-бу да бу-бу-бу… И когда она успела такие слова мудреные выучить? Про потерю качества жизни индивидуума ради псевдоэффективности социальных институтов еще успел я тогда услышать, а потом они за угол завернули и совсем уж долго не появлялись – ушел я греться, а то замерз, как собака, на этом крыльце.

Нет, совсем у него дело плохо, у Михалыча. Раньше-то по делам часто летал – то в Сибирь, то в Казахстан, а то и вообще в Лондон на неделю скроется, все на замов оставит. А с того дня, как Русалка у него появилась, напротив – замов поотправляет, сам в Москве сидит, лается с ними по телефону. В январе только в Китай и слетал, ярмарка там была строительной техники и материалов, пересечься с кем-то захотел. Что за интерес: полдня туда добираться, полдня обратно и сутки – там? Не понимаю!

Кажется, закончили, идет кто-то… Мартынов, кому еще! Ребят оставил, сюда направляется, а глина под ногами, скользко. Ишь, руками-то машет, будто и вовсе пьяный!..

Пьяный он тогда был, пьяный. Не открыла бы пасть свою поганую Людмила – не пил бы он полночи стакан за стаканом, глядя вместо лиц собеседников на литровый брусок «Джонни Уокера» да на тускло отсвечивающую столешницу. Часам к трем его почти отпустило, в затуманившейся голове по кругу продолжал проигрываться обрывок одной и той же фразы: «…себя посмотри, чмо плешивое!», но она была совершенно непонятна, будто произнесена на монгольском языке. И все было совершенно нормально, но когда Лаврентьев попытался встать, в мозгу все поехало и закрутилось, будто граница между небом и землей при выполнении бочки в горизонтальном полете, и он чуть не упал.

Его долго рвало в туалете – он совсем отвык от алкоголя – сначала вонючей бурой жидкостью, лишь отдаленно напоминавшей виски, потом слизью, под конец почти чистой желчью. Ему бы тогда было лучше сдохнуть, и он почти уж смирился со смертью, почувствовав обильный холодный пот, выступивший по всему телу и ручьями бегущий по лицу и спине, но представил жалкое свое тело – синее, задубевшее, скорченное возле полного блевотины унитаза, обнаруженное утром, – и решил повременить.

Он даже заставил себя выпить еще полстакана, посчитав, что оставшегося в организме алкоголя не хватит на засыпание, проверил будильник и только после этого рухнул в неразобранную постель.

В Москву Лаврентьев не поехал, буркнул, усевшись: «В «Ручьи», и перестал обращать внимания на кого бы то ни было. В затылке у него нещадно ломило, а запитые пузырящейся минералкой две таблетки пенталгина все медлили растворяться и всасываться.

Он неимоверно устал от разыгрываемого полгода спектакля и решил внести окончательную ясность. Ему почему-то казалось – надо просто это сделать, и все само собой определится. Времени уже не было, вчерашняя ссора с женой рано или поздно должна была произойти, а могло случиться и нечто худшее. Все вылезло на поверхность, что-то он не предусмотрел, где-то промахнулся, теперь приходилось форсировать события, и шансов на успех практически не было.