Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 2

Ровно в девять часов утра следующего дня Марина стучалась в назначенную ей дверь. Как штык. Или королева. Ибо, как утверждала давняя реклама: точность — вежливость королей. И конечно же, дочка была при ней. Марина дала себе слово, что до ее, дочкиного, совершеннолетия не отпустит девочку от себя дальше, чем на десять шагов, и была твердо намерена выполнить данное себе обещание. Независимо от того, чем кончится разговор с представителями странной диспетчерской, о которой она раньше ничего не слышала. Да, Марина знала, что существуют диспетчеры метрополитена, те, которые организуют движение поездов, и про службы экстренного реагирования знала тоже, но вот чтобы они занимались чьим-то поиском или спасением — такое она слышала впервые. И, тем не менее, этот визит — единственная надежда узнать что-то конкретное о том, что случилось с дочкой. И значит, беседа состоится, чего бы ей, Марине это ни стоило.

Дверь открылась. На пороге стояла девушка, вопреки ожиданиям Марины — без формы. В каком-то растянутом свитере, Джинсах, в очках с немалыми диоптриями в массивной пластиковой оправе и с роскошным хвостом иссиня черных волос на затылке. Впрочем, хвост этот Марина смогла разглядеть и оценить лишь тогда, когда девушка посторонилась, пропуская их с Машенькой внутрь плохо освещенного коридора.

* * *

Назначено было к девяти. Я и пришел бы в девять, будь посетителем мужик. Но то, что женщина может прийти на место встречи минута в минуту, оказалось для меня сюрпризом. Когда был завершен ритуал тройного стука в дверь, я был несказанно удивлен, увидев за ней Асю. Ведь ее смена закончилась сегодня ночью, и как минимум двое суток Ася не должна была появляться в диспетчерской. На немой вопрос она лишь качнула головой: мол, позже расскажу, и провела меня в пультовую, где на одном из кресел устроилась мамаша с девочкой. Вернее, с половинкой девочки. Мне не впервые приходилось видеть человека, информационная оболочка которого осталась где-то в глубинах метрополитена. И то, что я увидел сейчас, мне категорически не понравилось. Такое ощущение, что оболочка, с которой я говорил вчера, выглядела лучше своего материального носителя раза в два. Девчонка, сидящая на коленях у матери, была бледна и неулыбчива. А еще у нее были пустые глаза. Серые. Ау оболочки — я точно это помнил — глазки были голубые. Неужели я-на-поверхности выгляжу и чувствую себя так же? Представляю, как весело ему было существовать последние два десятка лет. Нет, не может быть. Скорее, такая болезненная реакция на потерю оболочки существует только у этой конкретной девчонки, а я-на-поверхности выглядит и ведет себя более адекватно.

Ведь не заметил же ничего отец. Ни тогда, ни позже. Ладно, об этом я и так думаю постоянно. Надо бы прерваться и подумать о работе.

Для начала Ася успокоила Марину — так звали мамашу. Она меня испугалась. Ну да, конечно. Для нее я — полупрозрачная фигура, и это — самое большее, что я могу сделать, для того чтобы она меня хотя бы видела. Тем легче было объяснить ей, чем грозит ее девочке долгое пребывание в метро. Вернее, половине ее девочки. И, судя по внешности оставшейся половины, та, утерянная, была, простите за неточность, большей. И лучшей.

А еще я понял, что мне не нравится эта мамаша. Вернее, не она сама, а ее поведение и мотивация. А уж когда я взял ее за руку…

* * *

Когда ЭТО прикоснулось к ней, Марина вздрогнула и внутренне вся сжалась. Как ни старалась успокоить ее девочка-оператор, как ни старалась помочь расслабиться — ничего не получилось. Ну не укладывалось у Марины в голове, что ЭТО живое. И уж тем более не укладывалось, что ЭТО — безопасное.

Машенька отреагировала на его прикосновение неадекватно. То есть — никак. Хотя, по представлению Марины, должна была отстраниться от этих холодных рук. И заплакать. А она молча сидела на коленях матери и лишь раз в две-три минуты покачивалась из стороны в сторону, как делала это уже четвертые сутки.

И вот теперь Марине стало действительно страшно.

* * *

Нет, на самом деле такого быть не могло. Не могло, и все. Но было. Ей же абсолютно наплевать на дочь. Внешне она выдавала совершенно стандартные реакции — беспокойство, смятение души и прочий необходимый, по ее мнению, эмоциональный набор. Даже сюда приперлась. А на самом деле… Ситуация, до боли мне знакомая.

В общем-то, теперь понятно, почему оболочка девочки так сопротивляется тому, чтобы ее извлекли из метро. Она же чувствует, что матери своей не нужна. И не просто — чувствует. Так оно и есть, увы.

А матери страшно. Она отдает себе отчет в том, что не испытывает к дочери никаких теплых чувств. Да еще и винит ребенка в том, что из-за него из семьи ушел тот самый Эдик.

Но есть же еще и чувство долга, в конце концов! Она считает, что обязана вырастить дочь.

Потому она и оставила девочку себе и все родительские обязанности выполняла «на отлично». Вот только дочку она НЕ ЛЮБИЛА. И, как я понял, чуть приглядевшись, изначально ребенка не хотела.