Полет сквозь годы

В нескольких шагах от нас, молча, не проронив ни слова, стоял приехавший с инспекцией первый заместитель начальника Главного управления гражданского воздушного флота, высокий и суровый на вид мужчина. Когда я уже садился в самолет, ко мне подбежал Ерофеев и сказал, что заместитель начальника решил лететь со мной в Харьков. По возвращении домой я доложил Качуре о всем происшедшем. Он одобрил мои действия. Но на следующий день, когда я пришел на аэродром для очередного рейса, Качура заявил, что заместитель начальника ГВФ распорядился отстранить меня от полетов и направить в Москву для перевода на другую работу. Поразило меня и другое. Сам Качура вдруг заговорил, что я, пожалуй, неправильно поступил, не выполнив распоряжения Ерофеева, что указания, которые он, Качура, мне давал, не следовало воспринимать с такой категоричностью, что в жизни, как показывает опыт, разумней действовать по обстановке и т. д.

Я дождался заместителя начальника, но разговор с ним не получился. Он заявил, что давать объяснения не находит нужным, свое решение оставляет в силе, — и улетел в Москву. В тот же день я выехал в столицу поездом.

В Главном управлении меня принял начальник учебных заведений и предложил ехать инструктором в Балашовскую школу. Я наотрез отказался. Тогда он попросил меня зайти еще раз. При второй встрече мне в безапелляционном тоне предложили отправляться линейным пилотом на линию Новосибирск — Свердловск. При других обстоятельствах я, пожалуй, согласился бы, еще до этого, возвратившись из Персии, я просился на линию Иркутск — Якутск. Но сейчас, когда меня так несправедливо обидели, пойти на такое предложение не мог. Я резко ответил, что, кроме Харькова, никуда не поеду. 

— В противном случае прошу откомандировать меня обратно в распоряжение Военно-воздушных сил, — заявил я и ушел.

Скверно было на душе. Никак не мог примириться с несправедливостью, причины которой были совершенно непонятны, самолюбие мое жестоко страдало.

В конце того невеселого дня раздался телефонный звонок, и я услышал голос Гриши Каминского. Он узнал, что я в Москве, что у меня какие-то неприятности, и просил никуда не уходить из дома: «Скоро заеду!» Было уже довольно поздно, когда он явился и уговорил нас с мамой отправиться к нему на дачу. Мы согласились. Мать моя рано легла спать, а мы проговорили почти до утра.

Как помнит читатель, я простился с Григорием Каминским в 1915 году перед уходом в авиацию, и вот спустя 15 лет впервые увиделся с ним снова.

Может быть, мне посчастливилось в жизни, но очень редко встречал я людей, которые, высоко поднявшись по общественной лестнице, теряют то, что больше всего дорого в успевающем человеке: скромность, простоту и отзывчивость к людям. И я был рад, что мой Григорий остался таким, каким был смолоду, какого мы, его друзья, любили и уважали... Мне было известно, что Гриша еще в 1913 году вступил в партию, что он учился на медицинском факультете Московского университета, но не закончил его, так как с началом революции с головой ушел в партийную работу. Начитанный, огромной эрудиции, спокойный и уравновешенный, Каминский работал в последнее время секретарем Московского городского комитета партии. Но для меня он оставался все тем же Гришей, который часто удерживал меня в детстве от необдуманных решений и глупых поступков.

— Ну, Алексей, расскажи-ка все точно и правдиво, всю эту историю с тобой! — обратился ко мне Григорий, когда возбуждение встречи немного улеглось. — Да не скрывай ничего, мне это очень важно.

Я рассказал без утайки все, что было в действительности. Он подумал немного и спросил:

— Ну, а этот начальник вашего узла, Качура, он что же, коммунист?

— Член партии.

— Да! — оказал Каминский с горечью. — Есть у нас еще, к сожалению, люди с партбилетами, которые не дорожат своей партийной совестью, а норовят поскорей да по-надежней оградить себя от всяких неприятностей. Ну ничего, Алешенька, не грусти. Небось не первый щелчок в жизни получаешь. Разберемся и с этим делом. И думаю я, братец, что не стоит тебе в Харькове оставаться: переберешься в Москву, смотришь, и матери твоей веселее с вами будет, да и сам ничего не потеряешь...

Под утро, когда укладывались спать, я спросил:

— Скажи мне хоть теперь, Гришенька, не наврали вы мне тогда с Володей, что видели, как Пулихова казнили?

— Нет, не наврали. — лицо Григория сразу как бы окаменело.

— Зачем вам нужно было это?

— Зачем нужно было? Скажу: для большей ярости! Понял?

Утром он отвез нас домой и сказал, чтобы я не беспокоился, все будет улажено.

После той ночи на даче он часто бывал у меня. Разделяя мою страсть радиолюбителя, Григорий просиживал рядом со мной за передатчиком часами. Он говорил, что, глядя, как я работаю, и слегка помогая мне, отдыхает от трудных дел, заполняющих его дни. Мы засиживались иногда так поздно, что Вера Ивановна вставала с постели и разгоняла нас...