Полибий и его герои

Гамлет, перестань!Ты повернул глаза зрачками в душу,А там повсюду пятна черноты.

В другом месте Полибий рассказывает об одной коварнейшей проделке Филиппа. Под видом друга он послал к родосцам шпиона, который должен был уничтожить их корабли. И говорит следующее: «Природа, как мне кажется, вознесла истину в человеческом обществе превыше всех божеств и наделила ее величайшей силой. Случается иногда, что истину все попирают, что на сторону неправды переходит всякая вероятность, и однако же истина собственными силами неведомыми путями проникает в душу человека, или тотчас же проявляя свою мощь, или оставаясь долгое время невидимой, наконец, без всякого содействия извне торжествует над ложью и одолевает ее. Так было и с Гераклидом» (XIII, 5, 4–7). К сожалению, дальше идет лакуна, и мы не знаем, как истина показала свою силу на Гераклиде. Но все же мы понимаем, что та сила, которая проникает в душу человека и изобличает преступника, это то же око правды, совесть.

Верен ли Полибий своим принципам?

Его известия являются «солнцем на поле римской истории: там, где они начинаются, рассеивается завеса тумана… а где оканчиваются, там опускаются новые и, если возможно, еще более густые сумерки», — писал о Полибии Теодор Моммзен^{80}.

«Взгляд Моммзена на него как на второго из великих греческих историков остается правильным; темнота до и после него представляет резкий контраст с периодом, когда его солнце прорезает тучи

», — писал Тарн^{81}.

Действительно, время, когда он писал, самое счастливое для исследователей. Мы словно стоим на сторожевой башне и с высоты ее как на ладони видим расстилающуюся равнину, облитую ярким светом. Полибий сумел выделить и отобрать главные факты, отсеяв множество мельчайших деталей, ничтожных войн, анекдотов, в которых, как в трясине, тонут важные исторические события в трудах его предшественников и современников. Факты эти он проверил с такой тщательностью, что, по сути дела, избавил последующих историков от кропотливой и мучительной работы. И, наконец, он с логической ясностью обосновал причины и следствия событий.

Поэтому имя Полибия окружено у наших современников глубоким уважением^{82}

, как имена Соловьёва, Ключевского, Моммзена, которых мы чтим, даже если не соглашаемся с их взглядами. Более того, имя Полибия является для нас гарантией истины. Если установлено, например, что такой-то пассаж Ливия восходит к Полибию, это почти равносильно доказательству того, что это правда^{83}. Самая ничтожная ошибка его вызывает глубочайшее изумление. Полибий неверно указал год эдилитета Сципиона Старшего. Факт это мельчайший, эдил не влиял ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику. И сам Полибий признает, что, раз он пишет всемирную историю, ему не избежать мелких погрешностей. И все же ученые в смятении. Настолько мы привыкли к мысли, что Полибий ошибаться не может.

Но смог ли Полибий остаться верен собственным принципам? Он говорил, что единственная цель его — истина, что он отрешился от дружбы и вражды. Но он писал о таких близких людях, о политике Ахейской лиги, о ее союзниках и противниках. Неужели он смог сохранить взгляд стороннего наблюдателя, и ни разу не прорвались наружу его партийные пристрастия? Многие современные ученые отказываются в это верить. «Даже Полибий не очень претендует на беспристрастность», — говорит, например, Тарн^{84}. Тем более что в его сочинении чувствуется такой эмоциональный накал. А объективность в нашем представлении всегда связана с безликим, так называемым научным изложением.

Но это большая ошибка. Немецкий ученый Белох написал историю Греции совершенно научно, т. е. с предельной сухостью: ни одного живого образа, ни одной яркой страницы. А между тем трудно отыскать более пристрастной книги. Преклоняясь перед сильной властью, он настолько возносит Македонскую династию, что всех противников ее смешивает с грязью. Демосфен у него не просто патриот, благородный, но недальновидный человек; нет, это доносчик, предатель, он только прикрывался красивыми фразами о любви к родине, а сам чуть ли не состоял на службе у Персии. Геродот же пишет художественно, значит, эмоционально. И все-таки он настолько беспристрастен, что смог нарисовать великим и мудрым Дария, потопившего в крови восстание его родных малоазийских греков. Он увидел прелесть и правду Востока и сумел их передать.