Политэкономия соцреализма

К «женам начальствующего состава» присоединяются экскурсанты, проживающие в Московском Доме туриста: «Нет пределов нашему возмущению и нет слов для выражения презрения к троцкистско–зиновьевским гадам – агентам фашизма… Карающая рука пролетарского правосудия пресекла гнусные попытки презренных бандитов. Путешествуя по нашей великой родине, мы всюду встречаем гигантские стройки, новые города, рабочие поселки, школы, процветающие совхозы и колхозы, созданные под гениальным руководством тов. Сталина. Смерть убийцам и фашистским отпрыскам, пытавшимся из‑за угла убить того, кто уверенно ведет нас от победы к победе!»[944]

Итак, наши опасения относительно того, что обитатель периферийных пространств – турист – может быть подозрителен, как подозрительна сама среда его обитания, оказались напрасными. Пройдя горнило соцреалистического мимесиса, этот персонаж вместе со средой представлен очищенным, отразясь в магическом зеркале соцреалистического письма. Результатом стало полное преображение опасного топоса. Причина происшедшей на наших глазах пересемантизации периферии лежит, как представляется, в сфере иррациональной. Это своего рода заклинание. Преображенный топос перестает быть опасным, а турист становится своеобразным отражением главного героя 1930–х годов – пограничника.

И хотя граница в действительности не стала безопаснее, а турист не перестал быть подозрительным, культурного значения это уже не имеет. Идеальный образ Страны вне рассмотренных вербальных актов просто не может состояться: Страна не может стать самой собою. Только слившись со своим идеальным образом, она обрела статус «реальности». Полный цикл соцреалистического преображения завершился: преобразившись в Слове, Страна становится другой. И, наконец, самой собою.

Пространство–Слово: «Над картой Родины»

Одно из наблюдений, сделанных Вальтером Беньямином в 1927 году в Москве, заслуживает особого внимания: «Географическая карта, – писал он в своем «Московском дневнике», – близка к тому, чтобы стать центром нового визуального культа, подобно портрету Ленина»[945]

. Позже в центре «нового визуального культа» окажется Сталин, а еще точнее, Сталин над картой – любимый образ советских кино и живописи. Карта – настоящий домен власти. Она – объект совершенно секретный: диверсанты, шпионы и, разумеется, советские разведчики охотятся чаще всего почему‑то за ней. Именно в карте содержатся самые секретные сведения: не в каких‑нибудь технических документах, не в каких‑нибудь протоколах, не в каких‑нибудь списках – в картах. Довженко рассказывал, как во время обсуждения в сталинском кабинете фильма «Аэроград» Сталин, заинтересовавшись идеей строительства нового города на берегу Японского моря, попросил Довженко показать ему облюбованное место на карте. Для этого, вспоминал Довженко, Сталин провел его через свой кабинет в запертую комнату, где висели карты, завешенные специальными шторами. Святая святых. Эту тайну пространства нельзя понять вне контекста отношения к картам самого Сталина. Как известно, с конца 1920–х годов до конца жизни вождь никуда, кроме своих крымских резиденций, из Москвы не выезжал. Кремлевский отшельник почти всегда находился в Москве – либо в своей кремлевской резиденции, либо на «ближней даче». Знаменитое сталинское окно в Кремле было всегда освещено. Оно было освещено и во время коллективизации, и во время индустриальной революции 1930–х годов, и во время войны (как известно, Верховный Главнокомандующий лишь раз выезжал на подмосковный фронт), и во времена «великих сталинских строек коммунизма». Сталин руководил самой большой страной мира, преобразовывая ее исключительно по картам. Настоящие, находившиеся в сталинском кабинете карты были эквивалентом власти.

Но без карты страна не знает себя. Тем более страна, о которой в мире прежде всего известны ее небывалые просторы. Тем более страна, главной гордостью которой на протяжении всей сталинской эпохи было слово «преобразование». Сталин не случайно получил титул «зодчего коммунизма». Но что может «зодчий» без чертежа–карты? И что могут делать рядовые строители, когда им не показывают карту? Что им строить и чем гордиться? А если нечего видеть, остается слышать. Значит, вместо карты нужны слова. Оказалось, что карту вовсе не обязательно показывать – ее можно рассказывать. К тому же обычное разглядывание карты бесполезно – оно не вызывает никаких чувств и ничему не учит. Карту надо уметь читать. В буквальном смысле – как историю (ведь с картой все время что‑то происходит). Оказалось, что карта – вовсе не визуальный объект, но вербальный ряд. Описание в состоянии заменить карту. Оно селективно и имеет определенную стратегию. По сути, эта дескриптивная стратегия и создает некое виртуальное пространство. Назовем его «пространство–слово».