— Шолом алейхем, алейхем шолом, — насвистывал полковник. Утро было солнечное, росистое. — Талант, как деньги, — насвистывал полковник, — если есть талант, значит есть, а если нету, то — увы! Трава зеленая, небо голубое, солнце греет еще, а хлеб обдирный, если не поспешить, — взглянул на часы, — можно прозевать. — Прозевать полковнику не хотелось, пришлось идти бы на третью линию.
Но такое утро, настроение такое — редкость. Чаще давит ноосфера, сердце осечку дает, как зеленый новобранец, легкие с воздухом не справляются. Ну ее, эту ноосферу, лучше б с ней не соприкасаться, уйти в себя, в свою фотолабораторию, закрыться от всех, тихим стать, просветленным, а главное, повторять: «Трава зеленая, солнце греет, небо голубое…» Ну вас всех к шуту, живите как хотите, лайте по-собачьи, добро оберегая, гонореей болейте, рожайте в тринадцать лет, уроды, растите Галочку-красавицу!
А может, не чувствуешь ты, полковник, движения? Сомневается порой, в лица вглядываясь с пристальностью, многих доводящей до испуга. «Да чувствую, — отвечал сам себе, — вместо чистоты, свежести и естественности — заменитель меда «Пчелиная радость», синтетическая черная икра, сухо рассыпающаяся, как бисер…» Движение казалось похожим на скачку потерявших управление лошадей с крутой горы к обрыву. То ровным движение казалось, полным смысла, дородства, когда вглядывался в сотни и тысячи спокойных лиц, идущих по своим делам, читающих газеты, жующих. Даже праведным оно порой казалось, когда видел радость самую настоящую в тысячах юных лиц, чудился восход, к которому ведет движение. И сомнения ниспадали в душу полковника. «А что ж, — размышлял, — для тех, кто не знал настоящего меда, и «Пчелиная радость» благодать, поди! Но я-то, я-то знаю кое-что про настоящий мед. Что ж, вы — это вы, а я — это я. К полднику, скажем, мне обязательно нужны свежие сырки». И, купив буханку обдирного хлеба, он переходит через площадь, чтобы взять в молочном киоске сырки. Хлебо-молочные продукты полковник покупает ежедневно, все остальное — раз в неделю, у него есть сумка-коляска.
Так еще прошло с полгода, в санаторий он так и не собрался, опять зима на дворе. Да и не зима, а так — не поймешь и что: то снег, то дождь, сумрачно, влажно. Эх, ту бы зиму сейчас! С сугробами до окон, морозцем, льдистым настом, ядреностью, но… чего нет, того нет… всплыло из того далекого ядреного, сугробного непонятное уже сейчас слово «шалапунь»… Да, вздохнет еще раз, чего нет, того уж больше нет. Полковник себя в руках держит. Ученые, разумеется, все объяснят общим потеплением климата на планете или еще как, полковнику дела нет до этого — тихий стал. Сидит себе в кладовочке да ванночку с проявителем покачивает. Теперь у него совсем маленькие фотографии выходят. С каждым годом все меньше и меньше, контактным способом он их производит теперь, прямо с пленки, двадцать четыре на тридцать шесть миллиметров — такие получаются. В таких фотографиях есть своя прелесть: вид большой реки, пароход с сотней людей, беседка с влюбленными — все на одной ладони помещается, одним взглядом можно окинуть. А погода промозглая его больше не волнует, он даже мерзнуть стал меньше, над Ниной Андреевной незло подсмеивается, когда та пожалуется, мол, что-то нынче знобко. «Что, — с улыбкой скажет ей тогда полковник, — не греет молодая кровь?!» — «Не греет, — соглашается Нина Андреевна, — что вы, Павел Константинович, совсем не греет!» Посмеются так оба да и сядут пить чай, а за окном в четыре часа уже темнеть начинает. Ничего, можно лампочку зажечь. Все внешнее полковника мало теперь занимает, так сконцентрировался он весь, затаился в себе. Все там внутри слышит, все там видит: вон сердце чего-то не так шевельнулось. «А мы попросим вас, уважаемое, на свое место! Раз-два, раз-два, вот так… вот так… молодчина, благодарствуем, продолжайте в том же духе, пожалуйста! — Вот левое легкое что-то иголочкой кольнуло. — А ну, подышим поровнее, помягче, распрямим грудь, и-и-и… полный вдох, теперь — плавный выдох. Хорошо, оч-чень хорошо, еще разик, еще раз! Отлично! А как там почки поживают? Стаканчик кефира не помешает? Не слушаются? Ну, это не сердце, с ними разговор короче: еще один стакан — заработают, куда денутся!» Проносятся за окном реактивные самолеты, собачники своих собак гулять вывели, лай, визг, даже вонь сюда из сквера доносится, по телевизору демонстрируется встреча родных людей, потерявших друг друга во время лихолетья. Добрые люди отыскали их, свели, бросили в объятия друг другу, льются слезы на сцене и в зале, плавно оператор наводит на них камеру. И ничего — смотрит полковник, головой не качает, как раньше, немножко беспокоит, что третий раз отрыгнул после кефира, обычно желудок дважды это проделывает, не больше. Кефир, видно, несвежий дали, завтра надо сказать, чтобы впредь свежий давали, он всегда свежий берет. Сегодня очередь пить чай у Нины Андреевны.