Полковник

Был мелкий дождь, туман к вечеру. И зачем-то я попал на стадион. Слабый ветер помешивал туман в огромной чаше стадиона. По краям чаши прямо из тумана поднимались четырехглазые прожекторы-великаны. Светили, словно заглядывали в чашу, — никуда не скроешься от них. Я решил без всякой цели обойти стадион. И пока шел, все ежился, все казалось — подглядывает кто-то за мной. Я не знал, около какого прожектора надо будет остановиться. Не знал, зачем вообще надо останавливаться. Может, возле этого надо остановиться? Уж очень высоки были эти прожекторы. Днем в бездействии они намного пониже. Так и не выбрав места, я сделал круг и оказался снова возле кассы. Я мог бы поклясться, что здесь никого не было, когда начинал я обход. Теперь лежал на боку пьяный. Лежал, прижав ухо к земле, словно вслушивался — что там внутри. Меховая шапка, только что купленная, по-видимому, сохраняя форму, откатилась к фонарю и наполнилась желтоватым светом.

Тащить его было тяжело, бесчувственное тело выскальзывало из рук. Голова сыто болталась, синий галстук задрался, в горле булькало, он быстро глотал. Я едва успел уклониться. «Вот порося, — выругался я про себя, — ну и порося!» Пьяного вырвало еще два раза. В перерывах он трезвым голосом приказывал: «Уберите детей, детей уберите!» Я покрывался потом. Иногда пьяный вдруг начинал твердеть у меня в руках, на секунду почти проявляя сопротивление, и тогда я бормотал срывающимся голосом: «Что же ты здесь лежишь, здесь машины. Сейчас мы тебя к забору, к забору перетащим». А сам между тем быстро шарил по карманам пальто, брюк, пиджака. «Где же они? — быстро думал я. — Где же они?» — и два пальца в кармашек для часов и… радостно, как рака, двумя пальцами — хрустящие, нежные, гладкие, сложенные вчетверо, в тугой комок. Кажется, я даже чувствовал цвет их — голубой или, на плохой конец, зеленый… Теперь, раскидывая лужи, — за угол. Хотел зафутболить меховую шапку, но прихватил — сунул за пазуху. Через двор, на проспект, мимо парикмахерской, кинотеатра, зачем-то в подъезд, успокоился… Вышел обратно на свет, вытащил руку, разжал кулак и… это были тридцатикопеечные лотерейные билеты. Сосчитал — восемь штук. И по одному, немного помяв зачем-то каждый, стал бросать в лужу возле ног. А ветер относил их быстро, словно парусные кораблики, в тот угол, где собрались на луже тонкие морщины. Когда белые дрожащие комки сбились в кучу, я ушел не оглядываясь.

Запрокинув голову, я почти висел на спинке скамейки. Глядел в темное, непроницаемое небо, полное влаги. Иногда нехотя, словно переваливаясь через край, она выпадала на лицо. В темноте, разговаривая, шли две женщины. Одна сказала, замедлив шаг: «Что это с ним? Уж не болен ли?» — «Да ты что! — другая отвечала. — Просто пьяный». Они ушли. Во всей больнице светилось лишь одно окно. Дежурная сестра со сном боролась.