Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 7. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии

Провинция тоже двинулась» (письмо Эллиса к Брюсову, июнь-июль 1907 // Писатели символистского круга. С. 304. Курсив Эллиса — Ред.). Деятельность Эллиса считали одной из главных причин того, что продолжение издания «Весов» стало невозможным, многие из сотрудников журнала. «Лев Львович Кобылинский-Эллис — был милейший и добрейший человек. Всегда веселый, остроумный и общительный, жил он, как птичка на ветке, благородный бессребренник, рыцарь-идеалист. Но всякое дело, предпринятое с участием Эллиса, неизбежно обрекается на гибель. Вечно переполненный чужими мыслями, он пуст, этот легкомысленный мыслитель» (Садовской Б. А. «Весы» (воспоминания сотрудника) // Минувшее. Исторический альманах. М.-СПб., 1993. С. 32).

29

Аполлон. 1910. № 10.

ПРП, ПРП (Шанхай), ПРП (Р-т), СС IV, ДП, ЗС, ПРП 1990, СС IV (Р-т), Соч III, Изб (Вече), Лекманов.

Дат.: сентябрь 1910 г. — по времени публикации.

Перевод на англ. яз. — Lapeza.

Отношение к поэзии Ивана Алексеевича Бунина (1870–1953) в кругу Гумилева иллюстрирует следующий фрагмент из воспоминаний И. В. Одоевцевой: «Мне еще там, на берегах Невы, внушали презрение к стихам Бунина. Я робко призналась, что мне очень нравилось стихотворение Бунина “Ночь печальна, как мечты мои”, положенное — не помню кем — на музыку. Его пела моя мать. Гумилев издевательски заметил: “А вот я так плакал навзрыд, когда моя мать мне пела: «У кота-воркота была мачеха лиха»”» (Одоевцева II. С. 250). Там же приводится свидетельство Г. В. Иванова, что «Гумилев и все аполлоновцы возмущались, когда такая высококвалифицированная типография, как “Голике”, отпечатала его [Бунина] “Листопад”». Это свидетельство подтверждается гумилевским пассажем из «Поэзии в “Весах”», где публикация «Листопада» упоминается как один из «грехов» «Скорпиона» (см. стр. 6 № 28 наст. тома и комментарий к ней). Следует добавить, что и Бунин крайне негативно относился к модернизму в русской поэзии, не делая особых различий в его направлениях: «Что только ни проделывали мы за последние годы с нашей литературой <...> каким богам не поклонялись?.. Мы пережили и декаданс, и символизм, и натурализм, и порнографию, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и “полеты в вечность”, и садизм, и приятие мира, и неприятие мира... Это ли не Вальпургиева ночь!» (Бунин И. А. Собрание сочинений. М., 1967. Т. 9. С. 529). В своей книге «Воспоминания» (Париж, 1950) Бунин шокировал эмигрантскую аудиторию грубо-оскорбительными характеристиками таких деятелей «серебряного века», как Блок и Андрей Белый. Гумилев в числе адресатов бунинских инвектив отсутствует.

Поводом для рецензии Гумилева стал «дополнительный» к вышедшему в 1902–1909 гг. в издательстве «Знание» бунинскому пятитомнику шестой том «Стихотворений и рассказов. 1907–1909» (СПб.: Общая польза, 1910).

Стр. 1. — Ср. знаменательное изречение Брюсова в (неподписанном) предисловии к первому выпуску «Русских символистов» (М., 1894): «Цель символизма — рядом сопоставленных образов как бы загипнотизировать читателя, вызвать в нем известное настроение».

Биография Сидорова Юрия Ананьевича (1887–1909) приложена к рецензируемому Гумилевым тому: «Юрий Ананьевич Сидоров родился в Петербурге 13 ноября 1887 года. Тринадцати лет поступил он в третий класс борисоглебской гимназии, из восьмого класса которой перевелся в город Калугу, где и закончил успешно свое среднее образование. Осенью 1906 года он был принят в Московский университет, на философское отделение историко-филологического факультета. 21 января 1909 года Юрий Сидоров умер».

Стр. 37–40. — «Ю. А. Сидоров был замечательный человек. Когда я думаю о почившем, мне становится ясным одно: замечательный человек не то, что замечательный писатель; замечательных людей в том смысле, в каком был покойный, менее, чем писателей; эти люди нужнее многих прекрасных книг, многих мудреных трактатов. <...> Юрий Ананьевич говорил много и жарко; слова его всегда были замечательны; они были гибки и тонки, светясь проницательностью, умом и всегда невзначай поражая эрудицией; но вовсе не умные речи вели нас к покойному. Он всегда говорил не о том, чем он был; за словами его вставала непередаваемая красота его молчаливой души, которая сказывалась в жесте и в ритме, с которыми он подходил к людям» (Андрей Белый. Дорогой памяти Ю. А. Сидорова. С. 9–11). «Призраки Византии и Египта, неизменно владея его мечтами, уже не насыщали, как прежде, испытующего ума; смутная потребность какого-то синтеза неясно предчувствовалась его душой. <...> Увлечение идеями Мережковского достигло в нем <...> наибольших пределов» (Борис Садовской. Памяти друга. С. 14). «Он любил Византию и творения отцов Восточной церкви. Сам читал на клиросе и называл себя «анагностом»; он любил французский XVIII век, еще более Вальтер-Скотта и Гейнсборо; некоторые стихи его отравлены ядом Бердслея и Сомова» (Сергей Соловьев. Юрий Сидоров. С. 16–17). Стр. 42. —

Олеография