Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма

С писателем Алексеем Михайловичем Ремизовым (1877–1957) Гумилев познакомился, вероятно, 26 ноября 1908 г. на «среде» В. И. Иванова (см. комментарий к № 54 наст. тома); до этого он уже отозвался в печати о романе Ремизова «Часы» (№ 8 в т. VII наст. изд.). К моменту их знакомства у Ремизова был позади тяжелый «революционный» опыт тюрьмы и ссылки в Пензенской и Вологодской губерниях: разрешение на жительство в Петербурге он получил только в 1905 г. Писать он начал с 1896 г., печататься с 1902-го, но популярность к нему пришла после публикации цикла сказок «Посолонь» в «Золотом руне» в течение 1906 г. (отдельное издание — 1907 г.). В пору острой полемики «петербургских» и «московских» символистов Ремизов, наряду с Кузминым, был, по формулировке В. Ф. Нувеля, «единственный петербуржец, пользовавшийся московскою благосклонностью» (Письмо к Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от 11 июля 1907 г. // Богомолов Н. А. Михаил Кузмин. Статьи и материалы. М., 1995. С. 303). С Гумилевым Ремизов сходится быстро: на святках, 26 декабря 1908 г., он уже гостил вместе с А. Н. Толстым и В. И. Кривичем у Гумилева в Царском селе (см.: Соч III. С. 358). В первые месяцы 1909 г. поэт часто бывал у Ремизовых в Петербурге. Ремизов охотно содействовал гумилевским начинаниям и, признавая организационные и «наставнические» способности Гумилева, направлял к нему «неофитов» — М. А. Зенкевича (в мае 1909 г., см.: Труды и дни. С. 191) и Н. Д. Бурлюка (в сентябре 1909 г., см. № 14 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома). Что же касается «внутреннего» характера общения Гумилева с Ремизовым, то, как отмечает Р. Д. Тименчик, «хотя и без всяких конфликтов и взаимных разочарований», их жизненные и творческие пути скоро начали расходиться (см.: НП. С. 51). Ремизову был чужд «кларизм», провозглашенный М. А. Кузминым и подхваченный сотрудниками новорожденного журнала «Аполлон» («Мне читать было жутко <...>. Прекрасная ясность по Гроту и Анри де Ренье»). «...А как меня слушал Кузмин? — вспоминал позже Ремизов. — <...> Да так же слушал, как и все петербургские «аполлоны», — снисходительно. Природа моего <...> «вербализма» была им враждебна: все мое не только не подходило к «прекрасной ясности», а нагло перло, разрушая до основания чуждую русскому ладу «легкость» и «бабочность» для них незыблемого «пушкинизма». <...> Так было оттолкновение «формально», но и изнутри я был чужой. Вся моя жизнь была непохожей» (Ремизов А. М. Встречи. Петербургский буерак. Париж, 1981. С. 181–182). Именно в это время черты Гумилева получили достаточно нелестное отображение в художественной прозе Ремизова — в образе учителя-словесника Лещева, персонажа одного из его наиболее значительных произведений — повести «Крестовые сестры» (1910) (см.: Данилевский А. А. Велимир Хлебников в «Крестовых сестрах» А. М. Ремизова // Мир Велимира Хлебникова: Статьи. Исследования (1911–1998). М., 2000. С. 390). Однако личные отношения двух художников оставались все время уважительно-приязненными. В «Цехе поэтов» Ремизова неизменно «чтили» (см. комментарий к № 8 в т. VII наст. изд.), ремизовские реминисценции возникают в произведениях Гумилева на «русские темы» (см. комментарий к № 18 в т. VI наст. изд., а также: Михайлов А. И. Николай Гумилев и Николай Клюев // Исследования и материалы. С. 68). Отношение же Ремизова к Гумилеву демонстрирует сцена «инаугурации» Гумилева в «графы» ремизовской «Великой и вольной обезьяньей палаты» зимой 1919 г.: «Поздно вечером шел я по трамвайным рельсам по Невскому — Невский раскатистый с ухабами большой дороги. <...> В необыкновенной шубе выше, чем в действительности, держась чересчур прямо, навстречу мне по рельсам же и не шел, а выступал Гумилев.

Я очень ему обрадовался: с ним у меня связана большая память о моей литературной “бедовой доле” и о его строгой оценке “слова”: он понимал такое, чего другим надо было растолковывать.

Гумилеву в противоположную сторону, но он пошел меня проводить.

Он говорил необыкновенно вежливо и в то же время важно, а дело его было просительное и совсем не литературное, а “обезьянье”:

— Нельзя ли произвести меня в обезьяньи графы: я имею честь состоять в “кавалерах”, мне хотелось бы быть возведенным в графы.

— Да нету такого, — ответил я, — чего вам, вы и так как Блок и Андрей Белый, “старейшие кавалеры”, и имеете право на обезьянью службу.

— Нет, я хочу быть обезьяним графом.