Ныне, ныне минуло уже пятнадцать лет тому, как ты, милый ангел, — и точно в этот час — вместе с нашею верною приятельницею, которой умирающая мать твоя поручила нежное твое детство, досталась в добычу злодеям. Тщетно буду надеяться где-нибудь найти тебя или узнать, что ты жива! — Но так богам угодно, и непостижимый совет их всегда бывает премудр! — Может быть, предвидели они, что сердце мое слишком бы прилепилось к этой милой дочери; что я великою своею любовию изнежил бы ее и в изнеженном младенце воспитал бы ядовитое растение для прекрасных и здравых долин Аркадских — непослушную дочь, дурную супругу и беспечную мать, а наконец в родительском восторге забыл бы и самих богов. Кто может поручиться за человеческое сердце, когда оно предастся страсти? — Теперь уже, конечно, уединенные сени, мудрое размышление и долговременные опыты научили меня истине; и если бы я нашел тебя ныне, когда уже укротился всякий мятеж вожделений в душе моей, когда жизнь моя течет тихо, подобно этому ручью, и когда спокойно ожидаю отзыва, — если бы ныне нашел тебя... Но начто такие мечты! Несбыточные сны, быв не что иное, как мечта, возбуждают только горесть. Лучше предамся сладостной меланхолии, столь приятной моему сердцу, — увенчаю цветами пустую гробницу, мною сделанную, чтобы нежные Зефиры развевали вокруг их бальзамический дух; и когда придут ко мне в уединенное мое жилище юные аркадские пастухи и пастушки, буду их приготовлять к разным случаям человеческой жизни, от которых не спасается и самое чистейшее человеческое счастие. — Что же нейдут ко мне любимые мои пастушки, дочери Эвфемоновы, которым я поручил нарвать цветов, на что они всегда с радостию вызывались? Неужели приключилось им что-нибудь неприятное? — На всякий случай и сам я могу нарвать... Тише! кто-то идет по кустам. — Посмотреть.
Где вы по сю пору были, любезные дети? Бывало, вам лишь только слово скажешь, так уже и все сделано. А я ведь, кажется, поручил вам приятное дело.
Ах, любезный Палемон! Не сердись. Не сердись! Видишь — они нарваны.
И в венки сплетены — только...
Прежде отдохните, милые мои.
Только мы были задержаны...
И против воли опоздали; потому что на дороге увидели мы чудное явление...
Не дурное ли?
О нет! Приятное...
Самое приятнейшее, потому что оно возбудило в нас величайшее любопытство.
Неисполнение должности — а что мы сделать обещали, то есть уже должность наша, — неисполнение должности, любезные дети, не всегда извиняется побуждением любопытства. Но как обещание ни важно...
Ах! Мы чувствуем, что нехорошо сделали. Ведь ты для нас всего дороже!
Да как было удержаться? Двое молодых чужестранных; пастух — однако ж не в таком платье, как мы...
С молодою Нимфою — однако ж не совсем такою, как мы...
Пастух с Нимфою? Правда, что это чудное явление, потому что люди, живущие в больших городах и воспитанные в изобилии и шуме, убегают тихих, уединенных долин, где надобно прилежною работою доставать себе умеренную и простую пищу, где не терпится праздность и где уважаются одни невинные и чистые нравы. — Не слыхали вы, откуда они пришли?
Кажется, что они, когда мы плели венки, говорили о Спарте.
О Спарте? Они из Спарты? Так надобно стараться поскорее сбыть их с рук. Они, конечно, обманщики, разбойники. Берегитесь их, берегитесь, милые дети!
Нет, нет, любезный Палемон! Они не обманщики, не разбойники...
Он так добр, как аркадский пастух; а она так невинна, как аркадская пастушка. Тебе надобно только увидеть их...
И услышать их слова. — Она мила, прекрасна!
А рост ее.
А походка ее...
И все, что она делает...
И все, что говорит...
А он — он так хорош — так прекрасен, как молодой кедр.
Кроток, как улыбающийся месяц.
Хорошо, хорошо! Только молодым девушкам не надлежало бы с такою прилежностию рассматривать приятности молодых пастухов и описывать их с таким красноречием. А то...
А то подумают, что мы влюблены в них, и станут над нами смеяться.