Полное собрание творений. Том I. Трактаты и гимны

5

.1. Я же называю «техниками» и «эпистэмщиками»[363]

тех, кто отсекает [от единого философского знания] некие [научные или эстетические] виды и приписывает каждому из них своего демона; философом же мы называем того, кто создает гармонию из всех и единое множество; но даже и это еще не философ; нужно, чтобы философ делал только ему свойственное дело, которое и ставит его над хором Муз; говорят, что Аполлон поет то вместе с Музами, то сам по себе [и это, нужно полагать, как раз и есть его тайная и священная песня]. 2. И по-нашему[364]

, философ будет общаться с собой и с Богом посредством философии, с людьми же – посредством стоящей ниже силе слова. Таким образом, он будет познавать как филолог, судить же – как философ обо всем и о каждом. 3. Все эти твердокаменные презрители риторики и поэзии стали таковыми, как мне кажется, недобровольно: в силу скудости своей природы, они не имеют силы довести до конца даже самого малого дела; так что, скорее, можно увидеть сами их сердца, чем то, что в них, ибо их язык бессилен выразить их мысли. 4. Я же не желаю им верить; я бы сказал, что они не таят ничего неизреченного – подобно тому, как весталки хранят огонь: во-первых, потому что отнюдь не свято становиться мудрым в великом, будучи не способным к малому; во-вторых, как Бог положил видимыми иконами неявленных сил тела идей, так и душа, обладающая красотой и порождающая лучшее, обладает силой, передающейся вплоть до внешних предметов, ибо не одно из божественных существ не пожелает быть последним. 5. Но если быть и более способным скрывать святыни, владея в совершенстве всеми видами речи, если иметь способность оказывать на свое окружение такое воздействие, какое пожелаешь, – ты все равно останешься неполноценным, если не прошел сначала предшествующий посвящению круг, а затем и сами мистерии Муз. И тогда одно из двух: либо молчать, либо говорить о том, о чем следует молчать [- в этом и состоит трудность для того, кто не чужд Истине]. 6. Возможно, предметом его рассуждений станут городские дела, и его общение с людьми станет базарным – а этого не сочтет достойным ни один свободный человек; возможно, он отдастся досугу, как достигший вершин мудрости. Но может оказаться и так, что это невозможно, даже если бы и хотелось; вообще говоря, этого не хочется, даже если это и возможно. 7. Я изумляюсь Протею Фаросскому[365]

, если правда, что – будучи мудр в великих [науках] – он скрывался за удивительным «покрывалом» софистических речей и принимал всевозможные виды; ибо люди уходили от него, восхищаясь окружавшей его атмосферой трагического[366], даже не пытаясь вникнуть в истинный смысл происходящего. Вероятно, в его храме был некий притвор для непосвященных: превознесенный во всем, скорее, не скрывает, но возбуждает и раздувает то любопытство, благодаря которому всякий многопопечителен о неизреченном. Действительно, если бы Иксион не обнял облако вместо Геры и не удовлетворился соитием с этим эйдолом, он никогда по доброй воле не прекратил бы своего неуместного преследования[367].