Полное собрание творений. Том II. Письма

Уже Сократ (из платонических диалогов) назывался аtороs, т. е. «странный» (inclassable). Аtороs его делает именно то, что он «философ» в этимологическом смысле слова, т. е. влюбленный в мудрость. Ибо мудрость, – говорит Диотима в Пире Платона, – это состояние не человеческое: это состояние совершенства бытия и знания, которое может быть только божественным. Именно любовь к этой инородной (étrange) миру мудрости делает философа чуждым миру.

Каждая школа разрабатывает собственное рациональное представление о состоянии совершенства, которое должно быть состоянием мудреца, и набрасывает его портрет. Правда, этот трансцендентный идеал считается почти недоступным: согласно одним школам, никогда не было мудрецов; согласно другим, их было один-два, как Эпикур – этот бог среди людей; наконец, согласно третьим, человек может достигать такого состояния только в редкие и молниеносные мгновения. В этой заданной разумом трансцендентной норме каждая школа выражает свое особое ви́дение мира, свой способ жить, свою идею совершенного человека. Вот почему описание этой нормы в каждой школе, в конечном счете, совпадает с рассудочной (rationnelle) идеей Бога. Очень глубоко сказал об этом Мишле: «Греческая религия заканчивается своим настоящим богом: мудрецом»[1667]

. Можно толковать эту формулу, которую Мишле не развивает, в том смысле, что Греция перерастает мифические представления о своих богах – в тот момент, когда философы рационально измышляют (concoivent d’une manière rationnelle) Бога по образцу мудреца. Несомненно, в классических описаниях мудреца упоминаются некоторые обстоятельства человеческой жизни, они охотно предполагают, как поступил бы мудрец в той или иной ситуации, но то блаженство, которое он невозмутимо сохраняет в любых трудностях – блаженство самого Бога. «Какой будет жизнь мудреца в одиночестве, – спрашивает Сенека[1668], – если он окажется в тюрьме, в изгнании, или будет брошен на пустынном песчаном берегу?» И отвечает: «Это будет жизнь Зевса (что значит для стоиков – жизнь универсального Разума): когда в конце очередного космического периода движение природы прекращается, он свободно предается своим мыслям; так и мудрец будет наслаждаться счастьем быть с самим собой». Ведь для стоиков мысль и воля мудреца полностью совпадает с мыслью, волей и становлением Разума, имманентного становлению космоса. Эпикурейский же мудрец – как боги – видит, как из атомов рождается в бесконечной пустоте бесконечность миров; природы достаточно для его нужд, и ничто никогда не нарушит покой его души. А мудрецы-платоники и перипатетики, различаясь в нюансах, своей жизнью мыслителей поднимаются до уровня божественной Мысли.

Теперь мы лучше понимаем аtоріа, странность философа в мире людей. Неизвестно, куда его отнести – он и не мудрец, и не человек, как другие. Он знает, что мудрость должна быть нормальным, естественным состоянием людей; ибо она есть не что иное, как ви́дение вещей такими, какие они суть, ви́дение космоса таким, каков он есть в свете разума, и способ быть и жить, соответствуя этому ви́дению. Но философ знает также, что мудрость есть состояние идеальное и почти недостижимое. Для такого человека обыденная жизнь, как ее устраивают и проживают другие люди, должна представляться ненормальной, безумной, бессознательной, избегающей действительности. Однако ему нужно прожить эту жизнь. Жизнь, в которой он чувствует себя чужим и воспринимается как чужой. И именно в этой обыденной жизни он должен будет стремиться к способу жить, совершенно ей чуждому. Будет вечный конфликт между стремлением философа видеть вещи такими, какие они есть, и условным видением вещей, на котором стоит человеческое общество; конфликт между жизнью – какой она должна быть – и привычками и условностями обыденной жизни. Этот конфликт никогда полностью не разрешается. Киники выбирают полный разрыв, отвергая мир общественных условностей. Скептики, напротив, полностью принимают правила общества, оставляя для себя внутренний мир. Эпикурейцы стремятся свою обыденную жизнь приблизить к мудрости. Наконец, платоники и стоики стараются, ценой неимоверных усилий, быть «философами» в повседневной и даже публичной жизни. В любом случае, для них всех философская жизнь – это попытка жить и думать сообразно норме мудрости, движение к этому трансцендентному состоянию.