Польша и Россия в первой трети XIX века

Примечательно, что «патриотическая скорбь» объединяла и сторонников, и противников конституционных преобразований в России. И «либералисты», с энтузиазмом воспринявшие обещание конституции, и консерваторы, противившиеся любым проектам коренных реформ, в первую очередь, отмене крепостного права, были охвачены антипольскими настроениями. Это предвидел российский министр иностранных дел И. А. Каподистрия, читавший в феврале 1818 г. подготовленный Александром I текст речи и возражавший против двух ее пунктов – «сравнения, которое император предположил провести между Польшей и Россией, и обещания присоединить к Царству Польскому губернии, входившие в состав России». Его замечания, однако, не подействовали на императора: Александр I оставил собственный вариант речи, который и произнес перед польским сеймом²⁹

.

В это время представления о Польше, свойственные просвещенной части российского общества, диктовались прежде всего отношением к ней как к историческому противнику России. Негативный образ недавнего союзника Наполеона в войне 1812 г., способствовавшей небывалому росту национального самосознания русских, дополнялся реанимированным уже в 1806-1807 гг. образом поляков-интервентов периода Смуты. После Тильзитского мира, воспринятого как национальное унижение, в России стал активно формироваться канон восприятия событий начала XVII в. Освобождение России от поляков в 1612 г. стало в начале XIX в. восприниматься как ключевое событие народной истории³⁰

. Все это дополнялось пришедшим с Запада образом Польши как отсталого во всех отношениях государства, где господствует анархия и шляхетская вольница. Еще в 1802 г. в «Историческом похвальном слове Екатерине II» Карамзин писал: «Польская [республика] была всегда игралищем гордых вельмож, театром их своевольства и народного унижения. […] пусть ветер развевает пепел тех капищ, где тиранство было идолом»³¹

. Мысли о несовместимости традиций шляхетского республиканизма с гражданскими свободами высказывались и на Венском конгрессе критиками польской политики Александра I.

Подобным образом и в 1818 г. Н. И. Тургенев, вспоминая о разделах Речи Посполитой, продолжал утверждать, что хотя и «печально для друга человечества видеть уничтожение Польши, но сие уничтожение сблизило тогда Россию с Европой». «Польша в недавнешнем ее существовании, – писал он в своем дневнике, – была бы всегда стеной, отделяющей нас от Европы с сей стороны, и грязным источником, из которого бы текла в Россию безнравственность и подлость дворянства польского и ненависть и презрение к конституционным государствам. Народ или публика судят по первым впечатлениям; первые же впечатления, поражающие обыкновенных людей при виде Польши, были бы конституция и беспорядки, своевольство и рабство!» ³²

Размышляя о польской политике Александра I, Тургенев высказывал опасения, что конституционные свободы могут прийти в Россию через Польшу, как «чистая вода через нечистый водопровод»³³.

Еще более серьезное недовольство вызвали проекты возможного присоединения к Королевству Польскому части западных губерний России, ранее входивших в состав Речи Посполитой. Реакцией на двусмысленные заявления Александра I по этому поводу стало личное послание к нему Карамзина в 1819 г., озаглавленное «Мнение русского гражданина». В нем Карамзин резко выступил против усиления Польши. Создание сильного, независимого польского государства, по мнению историка, полностью одобрявшего разделы Польши, противоречило государственным интересам России. Призывая Александра I отказаться от планов расширения Польши, он писал: «Мы взяли Польшу мечом: вот наше право, коему все государства обязаны бытием своим […]. Для Вас Польша есть законное российское владение. Старых крепостей нет в политике: иначе мы долженствовали бы восстановить и Казанское, и Астраханское царства, Новгородскую республику, Великое Княжество Рязанское и так далее […] восстановление Польши будет падением России, или сыновья наши обагрят кровью землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу […]. Поляки, законом утвержденные в достоинстве особенного, державного народа, для нас опаснее поляков-россиян». Выступая от имени русского дворянства, Карамзин оспаривал право императора распоряжаться территориями по собственному усмотрению: «Я слышу русских и знаю их: мы лишились бы не только прекрасных областей, но и любви к царю; остыли бы душой к отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола. […] Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской»³⁴. Записка Карамзина, прочитанная им лично Александру I за чаем в царскосельском кабинете, стала причиной охлаждения императора к своему негласному советнику. «Мы пробыли вместе с глазу на глаз пять часов» и после этого «душою расстались, кажется, навеки», – вспоминал российский историограф.