Польский пароль

Егор Савушкин считал себя крепким человеком, но и у него дрогнула душа, когда осенью прошлого года их, советских военнопленных, прямо из товарных вагонов погнали в огромную дыру-туннель, которая черно, угрожающе зияла в горе. Все тело постепенно охватывал липкий, леденящий страх, пока брели они между рельсами, спотыкаясь на шпалах, а над головой смыкалась каменная твердь, сырая, вонявшая кладбищенским тленом. А потом в полумраке громадного подземного зала, увидав многотысячную толпу пленных рабов, старшина почувствовал настоящий ужас: это были люди-скелеты, их головы в тусклом электрическом освещении казались черепами, в черных впадинах которых странно и страшно светились глаза…

«Вот он где, мой конец! Спаси и помилуй, пресвятая мать…» — внутренне перекрестился Савушкин, сразу почему-то вспомнив строки из священного писания: «…и открылся ад, и увидела она мучающихся в аду…».

Удивился тому, что слова эти совершенно отчетливо возникли в памяти, хотя раньше, в довоенную пору, он писания не читал, а тем более не заучивал. Приходилось лишь несколько раз бывать на кержацких молениях — так, ради мужицкой компании. И вот, поди ж ты, вспомнилось, будто давнишнее дедово пророчество. Стало быть, совсем плохи дела, коль на заупокойное потянуло…

И все-таки в близкий конец не верилось. Ну в самом деле, не за тем же он недавно чудом выкарабкался, можно сказать, на карачках ушел от косой, чтобы подыхать тут, в этой вонючей каменной дыре?

Его спасли ребята из бригады, и особенно Атыбай Сагнаев, не отходивший от Савушкина, от его нар, все два месяца, пока эшелон с военнопленными гнали сюда из Польши. А то, что он не помер после порки, получив двадцать шпицрутенов (арматурным прутом), так, значит, сдюжил. Да и повезло ему; остальных десятников, участвовавших в подготовке неудачного побега в «Хайделагере», принародно расстреляли. Ему, как руководителю передовой в труде десятки, сделали скидку — положили под цванциг шлеге[48]

, которые вообще-то тоже означали смерть, только более мучительную.

А он вот взял и выжил…

Самое дрянное — дышать тяжело, больно. Три ребра сломаны и никак не срастаются — Егор их чувствовал постоянно, днем и ночью. Может быть, пришло время отказаться от бригадирства, передать десятку кому-нибудь из молодых, например тому же сержанту Сагнаеву? Парень-казах обладал непонятной, просто немыслимой выносливостью. А ведь бригадир вроде командира — пример для остальных. Только сам Атыбай не пойдет на это, ни за что не согласится. Да и остальные тоже.

Савушкин хорошо знал: ребята верили в него. Надеялись: пока старшина жив, пока он с ними — с бригадой ничего не случится. «Старшина оклемается, что-нибудь придумает» — так они говорили меж собой, и он это слышал.

Но что он мог придумать?

Они давно уже потеряли счет времени в подземелье, жили только по суткам-зарубкам, по которым выходило, что на воле, за воротами подземного завода-концлагеря, уже наступила весна. Они все работали на конвейере, на сборке немецких ракет — тех самых, что в прошлом году еженощно ввинчивались с ревом в небо над «Хайделагером». Тут же наспех хлебали суррогатный морковный кофе или свекольную баланду, тут же, в боковых штольнях, спали на цементном полу, положив под головы солдатские котелки. И тут же умирали, чаще всего ночью, — от истощения, от сознания полной и окончательной безысходности.

Белый дневной свет видели изредка, когда их строем приводили на показательные экзекуции в тот самый громадный зал — цех готовой продукции. В овале туннельных ворот светился день, минут пять они привыкали к солнечным лучам, а потом начиналась механическая процедура, изобретенная местными изуверами-эсэсовцами. Очередную десятку провинившихся «саботажников» подводили к портальному крану, надевали на шеи веревочные петли. Обер-шеф охраны пролаивал приговор и давал команду: «Ауф!» Под жужжание электромоторов ферма-перекладина ползла вверх, к потолку. Черная зловещая гирлянда перечеркивала день…

Никаких других наказаний здесь не существовало, не было ни порок, ни расстрелов — только повешение. Вешали за малейшую провинность, не говоря уж о тех, кто пытался подсыпать песок в ракетные механизмы, даже оброненное обидчивое слово или косой взгляд давали основание охраннику сорвать с пленного наспинный номер и сунуть в карман. Это означало, что человек автоматически включен в очередную «висячую команду».

С приходом весны эсэсовцы вовсе озверели, особенно после беспощадной ночной бомбежки, которой подвергся заводской городок, где размещались административно-технический персонал и охранный гарнизон. К тому же подземный завод явно затоваривался — не только цех готовой продукции, но и почти обе центральные осевые штольни оказались забиты собранными, уже прошедшими контроль ракетами.