Польский пароль

Как потом выяснилось, гитлеровцы заранее все тщательно предусмотрели, был пристрелян каждый метр на сохранившихся железных фермах. И лишь только советские автоматчики в азарте преследования выскочили на мост, разразился огненный ад: пролеты буквально исчезли, растворились в мельтешении пулеметных трасс, черная вода вскипела от падающих тел…

Вот уже месяц с утра и до темноты злополучный мост, черный и ржавый, торчал перед глазами немым укором, памятником трагической февральской ошибки, рождая в душе досаду, неутихающую горечь. А ведь все расчеты по предстоящему новому форсированию Нейсе опять приходилось связывать с этим мостом — другого выхода просто не было.

Удивительное дело: иногда Вахромееву казалось, что вокруг этого трижды клятого моста вращается вся война и вообще — весь белый свет! Словно именно здесь, где-то между бетонными, зеленоватыми от тины мостовыми быками, проходила невидимая земная ось. И то, что было в недавнем прошлом, начиная с боев на сандомирском плацдарме, и то, что могло произойти завтра, в будущем, уже озаренном близкой победой, — все выглядело крепчайше связанным, слитым воедино с этим мостом, торчащим в самом центре событий.

Без него не было прошлого (этой коварной ловушки!), без него не могло быть будущего, ибо мост вел к напичканному пулеметами, танками, пушками западному берегу, за которым в сырой весенней роздыми где-то недалеко таился Берлин. И была долгожданная победа.

Там, на другом берегу, начиналась земля Бранденбург, а Берлин был ее центром и столицей еще с древних времен. Это, по солдатским понятиям, нечто вроде центральной столичной области.

Только тут было другое: тут таилось логово фашистского зверя!

Не нравилась Вахромееву Германия. И природа, казалось бы, вполне привлекательна, даже красивая: поля, леса и горы. Реки и озера в изобилии (черт бы их побрал — непрестанные форсирования!). А вольности, раздолья, естественной простоты нет, самой той природы не чувствуется! Не страна, а огромный подстриженный палисадник, где все ухожено, выровнено по ранжиру. В лесах деревья и те под линейку высажены.

Города, городки, поселки — на один манер. Островерхие, с одинаковыми черепичными крышами, колючие на вид. В той же Силезии — сплошные шпили и заводские трубы. Посмотришь — не города, будто каменные ежи в долинах разбросаны. И подступаться неохота.

А надо. Потому что надо идти вперед, надо кончать войну.

Конечно, наиболее «колючие» города приходится обходить и оставлять в тылу, такие, как блокированные в феврале здесь, неподалеку, Глогау и Бреслау — в каждом гарнизоне по нескольку десятков тысяч отпетых фашистов. Леший с ними, пусть покуда грызут сухари, от расплаты все равно не уйдут…

На реке, по-весеннему взбухшей и грязной, плыли обломки телег, зарядных ящиков, полузатопленные разбитые лодки и бесформенные трупы: где-то в верховьях Нейсе, в горах Верхней Силезии, только на днях отгремели яростные бои. Река несет печальные их отголоски, крутит у мостовых свай зловонные водовороты, за которыми в полном молчании наблюдают оба берега: отсюда — наши; с противоположного — немцы.

Все знают: скоро, очень скоро то же самое начнется здесь. Закипит под снарядами грязно-бурая вода, в огне встанут на дыбы берега и полноводная равнодушная Нейсе понесет новые трупы к низинам Померании, к песчаным отмелям Балтики…

А между тем на берегах с каждым днем пробуждалась весна, сладковатые запахи потеплевшей земли все сильнее, явственнее забивали пороховую гарь, кислую душноту снарядных разрывов. В побуревших, еще голых кустах на косогоре, рядом с КП Вахромеева, несмело пискнули какие-то пичуги, а однажды в полдень невысоко над рекой прошел на север строгий гусиный клин. Будто серебряные колокольчики прозвенели под белыми облаками.

Вспомнилась Черемша… Мартовская капель под стрехами, налитые солнцем хрустальные сосульки, влажно-черные плешины проталин, над которыми курился парок, пахнущий прелым листом. Там в марте солнышко весь день колобродит, купается, хмельное, в снегу и воде. Здесь ни снега, ни солнца — одна туманная мокрота.

А все равно приятно: весна по жилам бродит, будоражит, теребит, куда-то зовет. Не зря вон ребята из третьей роты по утрам прямо из траншей на берег вылазят и, пользуясь туманом, по пояс моются, гогочут как те ошалелые от весны гуси.

Надо, пожалуй, запретить, пресечь озорство. Недалеко и до беды: а ну как немцы на слух врежут из крупнокалиберного «гувера»?

Не врезали. Более того, и у немцев нашлись смельчаки — любители водных процедур. Те вообще открыто действовали, когда и туман уже поднялся. А стрельбы не было.

«Дуреют но весне люди… — морщился Вахромеев. — А через неделю, глядишь, наступать придется. Не растрясти бы боевой дух — ведь больше месяца в окопах сидим».

Он долго разглядывал, в бинокль умывающихся немцев, потом, вздохнув, велел телефонисту соединить его с командиром третьей, «прибрежной» роты.

— Бурнашов! Вы там ослепли, что ли? Немцы у вас на глазах хулиганят, а вы пялитесь. Шугани по ним очередью, чтоб порядок знали.

— Есть! Сейчас мы их срежем.