Полукровки

Он снял бейсболку, поклонился и продолжил путь.

Через пятьдесят шагов запах исчез.

Он пошел назад, снова поймал его. Прямо перед храмом.

Вервольфы-евреи?

Они что, не могли прийти помолиться днем, так что пришлось проникать в ночи?

Даррен улыбнулся, пока никто не видел, пожал плечами, словно заканчивая спор, и наклонился вперед, над святой границей храмовой земли.

Может, потому они и остановились постираться. Они собирались в церковь.

Даррен был уверен, что должен это увидеть.

Мы, вервольфы, нерелигиозны. У нас с религией не очень хорошие отношения в истории. Вообще-то нас обычно сжигали на кострах.

Когда нас удавалось поймать.

Даррен посмотрел по сторонам, словно ждал разрешения, и все, что он увидел, это пару фар, поворачивавшихся как два открывающихся в ночи глаза.

Они приняли решение за него.

Вместо того чтобы быть взятым при попытке ограбить святой храм в два часа утра, он скользнул вперед, в кусты у храма, и стал искать вдоль стены храма место, сквозь которое проникли остальные вервольфы.

Как оказалось, они пришли не в храм.

Они пришли к свежей могиле позади него.

Дед ошибался. Могильные дни не ушли в прошлое, просто сейчас они остались еврейскими. В то время как все прихорашивали своих мертвых, делая из их могил капсулы времени, еврейская погребальная практика оставалась прежней. Сосновый гроб, и оставь тело в покое, зарыв его поскорее.

Еврейские кладбища – закусочная для вервольфов.

И эти другие вервольфы поняли это, вероятно следя за новостными сообщениями. Именно потому они приехали в город именно в этот день.

Конечно, они устраивали стирку при каждом удобном случае, понял Даррен. Они пахли могилой. Даже после обращения и душа могильная пыль оставалась на их джинсах, на их фланелевых рубашках.

Прямо сейчас, когда Даррен смотрел, они жрали мертвую женщину, предположительно умершую в родах, судя по детскому одеяльцу, похороненному вместе с ней. Земля из ее могилы была разбросана по всему кладбищу.

Даррен кивнул про себя.

Такова была природа. Естественный порядок вещей. Это было средневековьем.

Ему нужно было поговорить с этими злыми тетками.

Он вышел из темноты так, чтобы они могли увидеть его, и они подняли к нему окровавленные до глаз морды.

Чтобы показать, кто он, Даррен продолжал идти с поднятыми руками, раскрыв ладони, растопырив все девять пальцев. Он шел между старыми могилами – давно просроченной едой. Три дочери уловили его запах, попятились, рыча, но мать продолжала стоять над мертвой женщиной. Она ткнулась носом в пах Даррена, когда он оказался достаточно близко.

Это тоже естественно.

Даррен чуть крутанул бедрами, чтобы на него не набросились. Но он продолжал держать руки вверх, расплываясь в улыбке. В конце концов, это будет четверо на одного. И они были готовы прыгнуть на него, уже скалясь.

– Недурная идея, – сказал Даррен и сел на корточки. Он поднял руку мертвой женщины, уже оторванную от тела. – Приятно познакомиться, – продолжил он, покачивая рукой женщины в своей версии игры, – спасибо за ужин, мэм, – и в этот момент три попятившихся волка начали рычать, поднимая шерсть на затылке как гривы.

Даррен посмотрел на них, положил руку, показывая, что не крадет их еду, все нормально, и затем, как дым, все три исчезли в ночи.

Даррен посмотрел на четвертую, на мать, тетку, кем еще там она для них была, и она тоже теперь пятилась, стоя в своем пятне темноты, задрав губу, словно пыталась что-то сказать.

– Что? – сказал Даррен, уловив запах на секунду позднее, чтобы успеть уклониться от удара лопатой, которая обрушилась на его затылок как бита.

Последнее, что заметил Даррен, была красная вишенка полицейской сигареты.

Она вспыхнула от пришедшегося по цели удара, крохотные оранжевые искорки поплыли над открытой могилой. Над мертвой женщиной. Над полусъеденной молодой матерью.

Затем наступила темнота.

Сирены череды несущихся полицейских машин выгнали нас на парковку мотеля. Мы уже были в боеготовности, поскольку Даррена не было слишком долго.

– Нет, нет, – повторяла Либби.

Но – да.

Во второй полицейской машине был Даррен. Его подпирали с обеих сторон, он был без сознания.

– Иди в комнату, – сказала Либби, и когда я запротестовал – мне было пятнадцать

, я был как они, – она обернулась ко мне с рычанием в груди.

Я закрыл дверь за собой.

Не прошло и двадцати минут, как она оказалась внутри, постучав в окно ванной, поскольку ее одежда была изорвана в клочья, которые разнесло по Мэйн-стрит.

Она оделась и объяснила, что Даррена взяли на кладбище. Что там его запах был повсюду. И что остальные тоже были там и жрали.

– Что жрали? – спросил я.

– Скорее кого, – сказала Либби, бросая одежду в мусорную корзину, ее взгляд метался по комнате, выискивая, не забыли ли мы чего. Того, что можно было бы потом забрать как улику.

В моей голове зазвучал рассказ Деда.

– Ему будет плохо, – сказал я. – От консервантов.

– Это не такое кладбище, – сказала Либби. – И это называется бальзамированием. У нас нет на это времени.

Комната уже была пуста. Оплачена, но спать в ней мы не будем.