Полынья

— А вы любите жену?

Скорее механически, чем сознательно, Егор ответил, что любит. И затем, как бы поняв неубедительность произнесенного слова, добавил:

— Конечно, люблю.

Это было правдой. Он любил жену. Они встретились, когда еще шла война, он — инвалид с незаживающей раной в боку и перебитыми ребрами, она — совсем еще девчонка. Их любовь была отчаянно-исступленной, точно они боялись, что их что-то разлучит.

Нина и Егор прошли мимо ратуши.

— Видите, — указала Нина на тяжелые цепи на серой стене, — ими приковывали преступников и, говорят, неверных жен. И весь город смотрел на них, как на проклятых. Можно придумать для женщин более чудовищную казнь?

— Чудовищно, конечно. Но ведь это тогда держало семью.

— А разве ее что-то может удержать, кроме любви?

— Почему же нет? Долг. Дети. Религиозные чувства. Деньги.

— Это все чушь, — сказала она в своей прежней решительной манере. — Видимость! Только любовь делает семью. Остальное лишь удерживает сожителей. Не признаю. Уйдет любовь — ни одной ночи не смогу прожить в семейной оболочке. Ложь в семье — хуже, чем религиозное кощунство.

Он слушал ее и почему-то не верил. Об этом он никогда бы не говорил с такой уверенностью. Кто так говорит, тот или считает это не обязательным для себя, или опытен, а опыт, как известно, рождает в человеке превосходство над другими и дает право на установление новых истин и на разрушение старых. Но откуда у нее опыт? Любит мужа, как любят в первый раз, и верит, что всю жизнь будет только так, а не иначе?

«Эх-хе-хе», — произнес он про себя, хотел еще о чем-то подумать, но не подумал. Углубляться в эту тему он всегда боялся, как боялся оказаться голым перед женщиной. Даже перед женой…

Они прошли площадь ратуши и стали подниматься на Вышгород. Старый Тоомас глубокомысленно глядел им вслед. Нина оглянулась, прищурилась на старого Тоомаса, но, как бы не желая больше тревожить его, опустила взгляд и показала Егору на западный фронтон ратуши, где улетала в небо игла флюгерной державки с тремя рубчатыми шарами и кованными из металла цветами. Флажок флюгера, прихотливо узорчатый, как бы таял в бледном таллинском небе.

— Талантливый бестия ковал! — сказала она таким тоном, будто не похвалила, а обругала. — Оставили на века. Такая сила мастерства, таланта.

— А они вообще народ талантливый?

— Да, это так.

— И добрый?

— Что понимать под добротой?

Он рассказал о тетушке Лийси.

— И другое тут бывало, — сказала она и замолчала.

Они шли узкой улочкой Вышгорода. И мостовая из дикого камня, и серые дома из него же, дома с двускатными крышами и оконцами, похожими на бойницы, — все глядело на них седыми веками.

— Вот они называют того медного ландскнехта нежно «старый Тоомас». А башню иронически «толстая Маргарита», а другую по-свойски, по-товарищески — «длинный Герман». Да, тут доброта…

— А что «другое» тут бывало?

— Рассказывали мне… После войны вот на этих улочках каждое утро находили убитого русского офицера. Финка в спину — и прощай. И коробка спичек рядом, на камнях…

— Она зачем? Символ какой-то?

— Так поначалу и думали… А оказалось все очень просто. Подходил к офицеру парень, спрашивал прикурить. Когда тот доставал спички — другой сзади ножом. Молодые попадались офицеры, доверчивые, неопытные. А нарвались на бывшего разведчика — тот вместо спичек — через плечо из пистолета. Догадался!

— Ну, и кто же это были?

— Два брата, говорят, националисты. — Нина помолчала. Ее красное платье было странно не здешним среди серых древних стен. И Егору вдруг почудилась красная кровь на камнях мостовой, кровь молодых доверчивых офицеров.

— Когда, когда это уйдет в небытие? — сказала Нина, несколько театрально, как ему показалось, как говорила она там, на берегу. — Когда не будет недоверия между нациями, когда людей не будут разделять языки, обычаи, характеры, когда они будут лишь вносить разнообразие в отношения между людьми!

— Когда? — Егор провел рукой по шершавым камням стены. Камни были отчужденно холодными. — Пока вот эти стены, я думаю, не станут святыми не только для эстонца, но и для любого другого.

— Для меня это тоже свято.

— И для меня. Мы не нация эгоистов. Но, признайтесь, что вы тоже думаете, что для эстонцев это святее?

— Может быть. Для этого надо быть эстонцем.

— Но камни — это не все, — сказал он, — знаю, что не все. Что-то еще есть, я не могу это сформулировать.

— Крепость характера?

— Да, пожалуй. Большой запас прочности. Я все дни тут об этом думаю. Народ, в котором исчерпается национальная жила, как богатая природная залежь, сам откажется от своего первородства и сольется с другим. Но по принуждению этого никогда не будет. У нас, я имею в виду.

— Изживание через полное развитие? Слыхала.

— Закон отрицания отрицания…

— Философ! — иронически произнесла она. — От скуки на все руки.

— Что делать? Езжу по свету, приходится размышлять.

Они зашли в кафе в старом доме из серого природного камня. В кафе было темновато. В кованой из железа старинной люстре едва теплились слабыми свечами две электрические лампочки. Полки из старого дуба. Стойка, покрытая листовой медью.