Полынья

Сын… По сыну она тосковала мучительно. Именно мучительно, потому что все время боялась, как бы с ним чего не случилось. Бывало, ею вдруг овладевали предчувствия, и она уже наверняка считала, что с ним что-то случилось, бежала на телеграф и посылала матери телеграмму, где каждое слово кричало. Получала неизменное: «Все нормально». Потом, когда бабушка возвращалась с внуком в Таллин, то оказывалось, что и ветрянка была, и ангина, нос расквасил и ногу подвернул. «А, — махала рукой бабушка на попреки Нины, — что с ними не случается об эту пору»…

Сын делал семью. Если бы не он, семьи бы не было, Нина это знала. Незримо, невольно, но неизбежно семья так или иначе делилась бы на Астафьевых и Гуртового. Да и мать Нины признала новую семью только тогда, когда появился Аскольд. Уж очень по душе ей был прежний зять, Астафьев, видный в обществе человек. Даром, что прокурором области работал, а сердце имел доброе.

Может, поэтому так и любила Аскольда Нина, так боялась за него, что сын был той единственной каплей, без которой сухой цемент отношений никогда бы не стал монолитом семьи.

И только по матери она не тосковала. Иногда, когда она вспоминала о ней и не в связи с Аскольдом, которого бабушка брала к себе на лето, а так, у Нины появлялось странное чувство, которое ей трудно было объяснить. Такое чувство, наверно, вспыхивает в душе верующего, когда он забывает перекреститься.

«Что это я? — подумала Нина, ступая в свой подъезд. — Будто вешаться иду, будто в последний раз»…

Сын… Аскольд…

Это поразительное, неузнанное еще состояние матери, когда она почти всегда угадывает своего ребенка в беде. Никаких примет, никаких намеков, ничего, а сердце вдруг заболит, затоскует… Она почувствовала это еще тогда, когда ходила по городу с гостем Эйнара Илуса, с которым ее свела судьба в тот штормовой и чуть печально не окончившийся вечер. Тогда она еще не знала, что с ней. Теперь она знала, что это было. Если люди не верят в предчувствия, это их дело, пусть не верят. Она верит в вечную связь между матерью и ребенком, верит, что до конца жизни она будет угадывать все, что может стрястись с ее Аскольдом.

Она поднялась по лестнице.

Ни писем, ни телеграмм от матери не было.

Но от этого не стало легче. Мать ведь все равно ничего не сообщит. Ох, уж эта непонятная добродетельная страсть не волновать по мелочам, зато держать в вечном страхе неведения.

Пустая квартира — не лучше брошенного корабля, с которого последним сошел капитан. Пустая квартира — корабль, уходящий под воду…

Именно такой она увидела квартиру, в которой всегда было, как на корабле в канун отплытия — оживление, шум, спешка, откровения друг другу перед дальней и трудной дорогой. Потому она не любила пустой квартиры, не любила, когда оставалась в ней одна.

Нина переоделась — красное платье не приносило ей счастья, хотя она любила красное. Всякий раз, когда она надевала его, случалась какая-нибудь история: то пьяный привяжется, то под дождь угодит — вот и отклонение от нормы в настроении. А сегодня этот Канунников. В такие минуты лучше всего серый цвет. Цвет печали и умеренности.

«Ну, и дурочка же ты, право, — подумала она, стоя перед зеркалом. — Причем тут красное, если ты сходишь с ума? Если ты разрываешься на части и не знаешь, где тебя ждет удача? Если ты считаешь, что ты нужна людям, позарез нужна, а они этого не считают? И к тому же у тебя что-то с сыном»…

Она старалась внушить себе: откуда она взяла, что у нее что-то с сыном? «Брось самовнушение, — говорила она себе, — к добру это не приведет». Но разве сердце подчинишь холодному разуму? Плохое сердце, если оно теряет свое изначальное, объяснимое только природой, и сливается с рассудком. Если бы не было сердца, то человека вполне мог бы заменить электронный аппарат.

И снова убедив себя, что у нее что-то с сыном, она позвонила на междугородную и заказала Таганрог. У матери дома не было телефона и разговор записали только на утро. Но до утра надо еще ждать!

И на радиостанции ей сказали, что придется повременить, уж очень много скопилось обязательных разговоров. Она насторожилась: не случилось ли что? Обычно ее не пускали на узел, когда в Атлантике случались ЧП. Но сейчас сказали, что там все в порядке.

В рыбном порту дымили два буксира. Лихо разворачивался катер, оставляя на воде дугообразный тающий след. Море блестело под лучами падающего в закат солнца. Штиль…

Доктор Густав Илус и его седенькая Юула сидели за чаем, на веранде, когда Нина показалась на тропинке перед дачей. Полный, рыхлый, еще крепкий для своих семидесяти двух лет, доктор, красный, как сваренный рак, допивал третью чашку цейлонского чая, вытирал мокрые лицо, шею, грудь махровым полотенцем. Доктор долгие годы провел в России и, вернувшись в Таллин в сороковом году, привез с собой не только отличное знание русского языка, но и многие привычки россиян.

— Добрый вечер! — сказала Нина, заходя на дачу, как в свой дом. — Я переоденусь…