Поместье. Книга II

— Он так считает, но откуда знать, что так и будет? Это не более чем благое пожелание. Они уже перегрызлись в России, а теперь вы говорите, что то же самое начинается в Польше. Будет, как во время французской революции, а может, и гораздо хуже. Здесь они тоже не обойдутся без гильотины.

— Кто «они»? Рабочим незачем убивать друг друга. Труду нужна кооперация.

— Торговле тоже нужна кооперация.

— Торговля построена на конкуренции, а в чем конкурировать рабочим? Средства производства будут совершенствоваться. Работа будет забирать все меньше времени, и народ сможет заниматься образованием, совершенствоваться, развиваться. Национализм исчезнет вместе с капитализмом. Пролетариат везде одинаков, и его стремления более или менее совпадают. Он положит конец любому фанатизму и примет только научно обоснованные истины. А все остальное выбросит, как мусор.

— А почему одни рабочие должны мерзнуть в холодной Сибири, а другие разгуливать по Французской Ривьере? Почему одни должны прозябать в убогих деревнях, а другие — жить в Париже или Швейцарии? Даже здесь, в Варшаве, все рвутся в центр, все хотят жить в роскошных квартирах. Кому охота сидеть в мансарде где-нибудь в Воле. Равенство физически невозможно, так что привилегии и привилегированные будут всегда. Если жизнь — продукт бесконечного убийства, как утверждает Дарвин, то убийство никогда не прекратится.

— Нет, это неверно. Вы медик и о вопросах социологии судите поверхностно, простите за дерзость. А я занимаюсь этими вопросами день и ночь. Борьба идет между классами, но когда человечество построит бесклассовое общество, она исчезнет, а вместе с ней исчезнет и фальшивое, искусственное разделение на религии и народы. В отличие от утопистов Карл Маркс — ученый. В «Капитале» он доказал, что сама история ведет к тому, что… Однако уже поздно, а мне надо еще кое-куда зайти. Может, еще встретимся при более благоприятных обстоятельствах.

— Будем надеяться.

— Если бы я не был полностью убежден в истинности того, что говорю, я бы сегодня же вечером пустил себе пулю в лоб.

— Не стоит, не стоит. Вы же сказали, что надеетесь на лучшие времена.

— Конечно. Что нового слышно о вашей сестре?

— Она в Цитадели. В пятом корпусе.

— Я знаю.

— Всё по-старому. Затягивают процесс. Может, он еще не один год продлится.

— Это их обычная тактика. У них ни свидетелей, ни доказательств. Слишком мало даже для царского суда. В любой комедии должна быть хоть капля реализма. Что ж, спокойной ночи и большое, большое спасибо. Я сейчас, как я уже говорил, в западне, но, надеюсь, за границей у меня будет возможность доказать свою невиновность. Если сможете повидаться с сестрой, передайте ей, что я ни в чем не виноват.

— Хорошо. Если, конечно, удастся с ней поговорить.

— Я понимаю, какие трудности…

— Эти трудности будут всегда, — вдруг сказал Азриэл, еще не зная, куда его поведет и что он скажет дальше. — Жизнь — постоянный кризис, и человек, да и любое существо, каждую минуту находится на краю пропасти, ходит по канату. Жизнь — вечная игра, и никакая сила на свете не может этого изменить. В будущем риск станет больше, а не меньше. То, что сегодня происходит на поле боя, станет повседневностью. Каждую минуту человек будет играть с жизнью и со всем, что у него есть.

Стефан Лама остановился.

— Почему вы так считаете? Это, извините, мистицизм в чистом виде.

— У меня свое понимание дарвинизма. Теория теорией, а факты фактами. Жизнь — это опасность, поэтому борьба неизбежна. Другими словами, борьба за существование — это самоцель. Опасность — как воздух, которым дышит все живое.

— Если принять вашу точку зрения, получается, жизнь должна становиться все тяжелее.

— Так и есть.

— Ну, это у вас сейчас просто настроение такое. У меня больше причин опустить руки, чем у вас, доктор Бабад. Я потерял все: дом, родителей, семью, друзей. Здесь, в Варшаве, мне платят злом за добро. Я говорю не о том, что я сделал для народа, но о личных отношениях. Теперь я вынужден все оставить и бежать куда-нибудь за границу, и можете не сомневаться, что репутация провокатора побежит впереди меня. Вы не представляете, какой ужас и какую ненависть вызывает само это слово. Да иначе и быть не может. Попасть под такое подозрение — хуже смерти. И что мне делать? Покончить с собой, что ли, и тем самым подтвердить правоту настоящих провокаторов и предателей? Нет уж. Я хочу, чтобы все узнали правду. И надеюсь, так и будет, я смогу доказать. Да, я рискую каждую минуту, каждую секунду, каждые полсекунды, именно так, как вы говорите. Но я никогда не соглашусь, что в этом смысл жизни и тем более что это исторический закон. Впрочем, уже поздно, а мне еще далеко идти. Спокойной ночи, доктор Бабад. Спасибо за все.

— Спокойной ночи.

Стефан Лама подал Азриэлу руку и качающейся походкой побрел прочь. Азриэл смотрел ему вслед: проходимец в потертой куртке и мятой каскетке, с сумкой в руке. «Все-таки вид у него подозрительный. Арестуют сегодня же, — подумал Азриэл, — или кто-нибудь из своих пристрелит». Ему казалось, он видит человека, который идет в последний путь.

6