Поместье. Книга II

— Ты, мой милый Щигальский, слишком близко к сердцу принимаешь чужое мнение, — вставила Бобровская.

— Близко к сердцу? А что у нас, людей сцены, есть еще, кроме чьего-то мнения? Что от меня останется после смерти, кроме пачки рецензий? Я вырезаю их из газет и вклеиваю в альбом, это мой, так сказать, капитал. После писателя остаются книги, после художника картины. А что останется после нас? Время пожирает нас, как волк овец.

— А что останется после других людей? — спросил Люциан, просто так, чтобы поддержать разговор. — У меня одно желание — жить настоящим. А после смерти пусть хоть собакам скормят.

— Как можно жить настоящим, когда кругом враги? У меня бессонница, дражайший граф, так что у меня есть время подумать. Какая разница между этими людьми и преступным миром? У них та же мораль, только гораздо подлее. То, что преступник делает ножом, они делают с помощью пера. Скормят собакам? После смерти? Меня бросили собакам при жизни. И не только меня. Сегодня люди пожирают друг друга, это система. Ты уснул, а я тебе ухо откусил. Хе-хе-хе… Что, больно? Только не вздумай орать, собаки этого не любят. Откуда такое берется? А оттуда, что человек позабыл о религии. Я сам в молодости был атеистом. Мы играли, играли, но, когда я смотрю на результат, мне страшно становится. Ваша сестра — святая, дражайший граф. Вот таким я завидую куда больше, чем всем Моджеевским и Коханским, вместе взятым. Ваш сын, Болек, — чудный мальчишка, симпатичный, добрый, у него хорошая голова. А можно вас спросить, как там было? Все можно пережить, верно?

— Да, все. В Павяке говорят: рано или поздно все равно выйдешь, или ногами, или ногами вперед.

— Надо бы отметить такое событие. К сожалению, мне нельзя пить, здоровье не позволяет. Но чуть-чуть пригублю. Эльжбета…

— Да, сейчас накрою. Немножко водки с прошлого раза осталось. Я ведь не знала… Куда это Кася запропастилась? Наверно, пошла Болека будить. Лучше бы не надо, для ребенка это вредно. Люциан, милый, что ж ты все молчишь? Как сегодня день прошел?

— Вот так. Утром еще был там, а сейчас здесь.

— Вы уже виделись с сестрой, позвольте спросить? — поинтересовался Щигальский, немного подумав.

— Да, она меня встретила оттуда.

— Она прекрасный человек… А с Эльжбетой мы, так сказать, старые приятели. Познакомились, наверно, когда пана графа еще на свете не было… Хотя что я говорю? Женщина всегда остается молодой, никогда не стареет. Хе-хе… Между нами много чего было, но ничто не смогло нас разлучить. Я имею в виду, разрушить нашу дружбу. То, что она сделала для Каси, поистине благородно. Чистейший альтруизм.

— Щигальский, не надо мне льстить.

— А я и не льщу. Все-таки в каждом из нас есть что-то хорошее. Я всегда мечтал к старости выбраться из грязи, скопить пару тысяч рублей и купить небольшое поместье. Когда видишь синее небо и деревья, слышишь пение птиц, город со всеми своими фальшивыми амбициями и выдуманными достоинствами просто перестает существовать. Но есть проклятые души, которые вынуждены вдыхать вонь до самой могилы. Я из тех, у кого деньги в руках не задерживаются. Всё тратил. Не понимал, что умение экономить может быть великой добродетелью, не для филистеров, а для таких, как я… А теперь приходится ставить пьесы в летнем театрике, и то кто знает, надолго ли это. Всё хотят отобрать у человека, последний кусок хлеба вырывают…

Бобровская всплеснула руками.

— Щигальский, что это с тобой сегодня? Ты же всегда такой веселый.

— Ну, иногда и проговоришься, не всё же в себе держать. Извините, граф, мне пора.

— Куда ты собрался? Я же оладьи пеку.

— Нет, я что-то плохо себя чувствую. Желудок и вообще. Так что пусть оладьи будут для гостя.

Из спальни показалась Кася.

— Кася, дорогая, я ухожу.

— Почему? Ведь рано еще.

— Плохо спал сегодня ночью. Бывает. Не подумайте плохого, дражайший граф. Я старик, и все мои глупости — это от одиночества.

— Да, я понимаю.

— Бог создал человека очень одиноким, особенно в старости.

Щигальский поднялся со стула.

— А где моя палка?

— Что ты так торопишься? Кася, подай ему палку, вон она, в углу. Щигальский, обязательно дрожки возьми!

— Хорошо, возьму. Ну, всего доброго. Граф, может, пожелаете заглянуть к нам в театр? Театр как театр, хотя и под открытым небом. Один недостаток: галерки нет, разве что для ангелов…

Щигальский снова засмеялся и приподнял палку, будто собираясь ткнуть кого-нибудь в бок.

— До свиданьица, спокойной ночи!..

10

— Что это с ним? Вскочил и убежал! — сказала Бобровская, когда шаги Щигальского затихли на крыльце. — Он такой чувствительный! Вдруг старым себя почувствовал. Но дело не в возрасте, а в том, что его обидели. Человек столько лет прослужил, и вдруг такой плевок в лицо. Ну, да те, кто его обидел, тоже не вечно будут на коне… А как он еще недавно бушевал! Не каждый молодой так может…

— Если он ушел из-за меня, мне очень жаль, — сказал Люциан и тут же подумал, что на самом деле ему ничуть не жаль.