Помощник. Книга о Паланке

И служанка не позволяла бы себе столько. Они, конечно, жаловались бы на его жестокость и невоспитанность, как умеют женщины, но зато не позволяли бы себе столько по отношению к нему, как сейчас. Они его не уважают, и все из-за его доброты и уступчивости. Он позволяет им слишком много. А в ответ не слышит доброго слова. Волент — тот слышит несравненно чаще, и, вообще, всякий раз, умиляясь приобретенным богатством, они говорят, что все это благодаря ему.

Почему они не возьмут в толк, отчего он так привязан к своей одежде? Господи! Ведь не всякий же раз объяснять им, что он суеверен! Вбил себе в голову, что если откажется от своей одежды, то случится что-то дурное, и теперь уже ничего с собой поделать не может. К тому же боится насмешек. Каждый на него будет пальцем показывать, если он вырядится в барское платье. Да он в нем шагу не ступит. К сожалению, это так, что тут поделаешь?! Ведь не может же он вывернуться наизнанку, начать жить совсем по-другому. Жить по-другому? Для этого он слишком стар. И вообще, это глупо: если он раз уступит женщинам, дальше ему пришлось бы уступать им во всем. Пришлось бы пройти весь тот путь, который прошли они. Да ни за что на свете! Он не шут гороховый! Ведь он почти что старик, господи боже мой! И должен ходить по улицам, вырядившись, как городской франт?! Лучше пусть выглядит как пугало огородное. Нет, он никогда не позволит лишить себя самоуважения. Почему он обязан переодеваться в костюм, к которому другие привыкают сызмальства? Он простой человек. Люди поумнее должны хотя бы признать, что его здесь ничто не испортило.

Речан привык к жизни тихой, уединенной, без гостей и множества знакомых, и не хотел ее менять. Общественная жизнь? Да он от нее сошел бы с ума, замучился бы, заболел. Он приходит в ужас от одной мысли, что должен ходить во фраке и легоньких полуботинках по толстым коврам от стола к столу, от одного незнакомого человека к другому, представляться, с каждым потолковать о том о сем, отвечать на расспросы, кланяться, целовать женщинам руки, разговаривать о делах, о политике… Нет! Этому не бывать!

И вдруг вспомнилось: «Воля моя, воля, куда ты подевалась? С птичками залетными в поле улетела…»

Старая одежка его защищает, в ней он никого не привлекает, никто не стремится постоять с ним и поговорить. Он выглядит в ней так, как сам того желает: скромно, может быть, даже бедно и приниженно.

Все здесь его гнетет! Освободиться? Но как? Он боялся, что так ничего и не предпримет, что сегодняшние мысли уйдут, забудутся и все останется по-прежнему.

Всю жизнь он смотрит, как убивают животных. И словно сам воспринял что-то из их судьбы. Так же как они, слепо покорствует обстоятельствам. Он считает, что каждому положено свое. В мире заведен определенный порядок, и всем, в том числе и ему, отведено определенное место, с которого не сойти. Тут уж ничего не поделаешь.

С детства ему приходилось подчиняться деспотичному отцу, вспыльчивой матери, в школьные годы — учителям, более сильным одноклассникам, потом — жестокой полиции нравов и тогдашней морали, спесивым чиновникам, священнику, покупателям, господам военным, полицейским, жене, дочери, Воленту. Почему он никогда не стремился к почету и блеску? Вся предшествовавшая жизнь отучила его разбираться, комбинировать, выбирать лучшее. Никто не требовал от него ничего иного, кроме самопожертвования и терпения, преданности, самоуничижительной покорности. И постепенно он превратился в человека, которого люди сравнивали с верной собакой или мулом.

Он сидел в парке на скамье и пристально смотрел поверх живой изгороди на рыночную площадь, где находилась и мясная Полгара. Он не двигался, будто желая слиться с тенью дерева, под которым сидел. По привычке вспомнилось: «Течет, течет водица по камушкам в овражке, никто, никто не знает, где моя милашка…»

Площадь — раскаленная, иссушенная, в воздухе стоит невидимая пыль. Тихо, почти безлюдно. Перед самой большой городской гостиницей — «Централ» — несколько экипажей и легковых машин довоенных марок — все громоздкие черные автомобили, и среди них сверкает ярко-красным пятном (только ребра радиатора черные) изящный «фиат» владельца гостиницы. Большие окна кафе зашторены, словно и за ними царит послеобеденная скука и всепоглощающая тишина. Но это не так, внутри сидят завсегдатаи, попивая кофе и вино с содовой, и им тихонько наигрывает цимбалист. На всех пяти окнах белой краской было выведено: «Гостиница „Централ“».