Помощник. Книга о Паланке

Речан ни разу там не был, но живо представлял себе, как около мраморных столбиков и уютных лож снуют лощеные официанты с серебряными подносами в руках, учтиво кланяются, устремляются к посетителям, ловко и бесшумно расставляют на столике рюмки и, если посетитель молчит, с тактичной и еле заметной улыбкой осведомляются: «Что вам будет угодно, господин… Речан… — он засмеялся, — заказать?» А если посетитель молчит, все равно улыбнутся, ну а уж если он выразит какое-то желание, тут улыбнутся еще шире, наклонятся вперед, смотрят во все глаза в радостном желании угодить, и все это слегка наклонив голову и повернув левое ухо (всегда левое, словно это связано с их «неподдельной» сердечностью и восторгом от оказанной им чести): дескать, в этот момент ничто на свете не интересует их больше, чем желание посетителя. А посетители? Руки сложены на столе, взгляд задумчиво устремлен перед собой, а когда цимбалист особенно угодит им, вскинут живее голову, а если перед этим ни о чем не думали, то спохватываются и, глядишь, напьются до бесчувствия, другие тихо разговаривают, красноватый полумрак кафе и холодное прикосновение мрамора их приятно возбуждают. Кое-кто курит в свое удовольствие, кое-кто покачивает в такт головой, плавно и нежно, чтобы спутницам казалось, что все на свете они делают вот так же легонько-нежно, только они да майский соловей. Сидят и такие, что пьют с обеда. А зачем им ждать захода солнца? Меланхолическим взглядом пьяниц смотрят они в стакан на чудодейственную жидкость, которая убывает — как и все в этой жизни… И еще в красноватой полутьме послеобеденного кафе блестят зеркала. И тихонько шумят вентиляторы.

Его представление было недалеким от истины, ведь тогдашние кафе не слишком отличались от довоенных, а одно из них он хорошо запомнил. Это было задолго до войны в Братиславе, где они с отцом провели в кафе «Гранд» всю вторую половину дня, пока тот не упился и не пожелал отправиться спать. Речан запомнил этот день еще и потому, что во время прогулки по городу видел, как повсюду стоят люди и смотрят в небо. Над городом долгие и долгие минуты, а может и часы, летал серебристый дирижабль, медленно теряясь где-то на западе в чистом и прозрачном небе, как расплывающаяся ледяная сигара. Речан прозевал момент, когда дирижабль летел над самим городом, не мог припомнить, что слышал шум винтов, потому что, пока дотащил матерящегося отца до номера и раздел его, прекрасный корабль был уже далеко. Речана тогда просто пьянила гордость, словно он сам построил и управлял этим огромным сверкающим воздушным кораблем. Он ломал себе голову: что дирижабль везет? Куда летит? Что будет, если он вдруг лопнет? Или воспламенится, как те, которые сгорели прямо в ангарах, или тот, что врезался в мачту на аэродроме в Америке после длительного перелета через океан?

Каких только ни произошло с тех пор перемен! — думал он, сидя на скамье в тени дерева. И ведь после появления каждой новой машины всегда говорили: ну, это уже предел всего, что можно придумать. Дальше только конец света! Он был подростком, когда увидел первый автомобиль. В тот вечер он гнал к дому вниз по лугу скот, вдруг в долине засиял слепящий, совершенно белый свет, который сразу показался ему слишком сильным белым и слишком холодным для того, чтобы он был вызван простым огнем. У него подкосились ноги. Свет мчался вперед плывя на одном уровне, поворачивая из стороны в сторону, и, лишь услыхав звук двигателя, он догадался, что это автомобиль.

Давно это было, родители были еще молодыми, сам он подростком — одни руки да ноги, как говорили люди. Да, тогда отец еще жил с матерью, еще не сторонился людей, как случилось позже, когда в соседней деревне он купил ветхую мельницу, чтобы пребывать там в одиночестве. Он еще не был чудаком, а был крепкий мужик, упорный до самозабвения. И это его упорство сохранилось в нем до старости. Когда он уже не мог крепко стоять на ногах, он прикрепил себе на колени куски вчетверо разрезанной автомобильной покрышки со стертой нарезкой и обработал все гряды, ползая на коленях по саду за мельницей.