Пороги

Время, когда наступит, выдь на берег, послушай. Тут когда слухом напряжешься, все как есть вокруг слыхать. И то, что сейчас, и то, что раньше было. С обеих берегов жизнь доносится. Даже Дальний распознаешь, хоть и затоплен давно. Нет-нет и заорет лихоматом. Услышишь, невмоготу станет. Не то воли просит, не то старые времена вспоминает. Я тебе это так обозначу. Ежели люди теряют смысл своей жизни свыше даденный, то они уже не люди, а покойники. Душу сейчас носить, понятное дело, ой как тяжело. Но без неё ты и шага верного не сделаешь.

И тут я, словно подтолкнул меня кто-то, задал ему неожиданный для самого себя вопрос:

— Со стариком, который вас до могилки матери и сестренки довез, встречались ещё когда-нибудь?

Степан Михайлович с интересом посмотрел на меня, и даже подобие улыбки скользнуло по его лицу.

— Хочешь, познакомлю? — спросил он.

Поднялся со ступеньки крыльца, на которой сидел, распрямил спину, повернулся к приоткрытой двери часовни, перекрестился и, трудно переставляя босые ноги, сделал несколько шагов, направляясь в часовню. Поманил меня за собой призывным жестом руки.

— Кому первый поклон у входа, не позабыл ещё? — спросил он.

— Николаю Чудотворцу, — уже догадываясь, в чем дело, ответил я и тоже перекрестился.

— Не забыл, значит, — улыбнулся старик и широко распахнул дверь часовни.

На столбе у самого входа была закреплена навсегда врезавшаяся мне в память большая, в рост человека икона улыбающегося и поднявшего не то для благословления, не то для приветствия руку Николая Чудотворца.

— Вот он и будет тот самый мужик, который своим тулупом со мной, замерзающим, поделился тогда. Один в один. Сколь раз до того приезжал в Падун, отыскивал его и бабусю, которая меня приютила. У местных — ни слуху ни духу. И ещё бы сколь знает отыскивал, пока не увидел его вот на этом самом месте. Сразу все как есть и осознал. Да и Немыка подсказала: «Дурью не майся, клади земной поклон и задумайся хорошенько, почему он тебя лядящего спас и зачем по свету до поры до времени передвигаться сподобил. Сюда вот путь указал…»

— Не сказала, зачем? — не удержался я.

— Чтобы целиком и полностью уяснил.

— Что?

— Ради сбережения.

— Какого сбережения?

— Всего самого-самого, что своими испытаниями и страданиями люди спокон веков сберегают. А чтобы сберечь, готовиться надо. Подумать хорошенько, какой следующий шаг делать.

После этого мы все трое долго молчали. Наконец старик поднял голову и, обращаясь ко мне, тихо сказал:

— Как погляжу, покой тебе сейчас требуется, глаза вон совсем запали. Да и мне за нашего президента помолиться не помешает. До нас он сегодня уже не доберется, так что не дожидайте.

— Точно, что ль? — растерянно переспросил Чистяков.

— Только что позвонили из Управления, Александр Сергеевич, — объяснила торопливо подходившая к нам Валентина Ивановна. — Они все после совещания сразу в аэропорт. На Север зачем-то вылетают. Извинились за беспокойство. Обещались когда-нибудь в следующий раз заглянуть. Все эти оберегатели и охранители уже разъезжаются в срочном порядке.

— Я почему обуваться-то не стал, — объяснил, выходя из часовни, Степан Михайлович. — Ноги-то уже никакие стали, в сапогах другой раз и шаг сделать силы не хватает. Надежда, правда, у меня была, что вы его в Немыкину избу чаю попить заведете. Если бы он в ней побывал, и вам, сберегателям, и нам, ожидателям, ещё надолго спокою хватило бы. А так, кто знает, как все повернется. Смутно сейчас как-то все стало. Не спится. И дышать трудно.

— Давайте тогда к нам на чаек, Степан Михайлович, — оживилась Валентина. — Перекусите, чем бог послал, отдышитесь. Гость наш, — кивнула она на меня, — такие интересные сведения о нашей часовеньке привез. Пойдемте потихоньку? Чай я на кипрее и богородской травке настояла.

— Благодарствую. И рад бы, да грехи не отпускают. Мне бы с крыльца спокойно спуститься, а до избы не дойду. Нутром чую, что не дойду. Да и Немыка который раз уже предупреждает: «Сиди здесь до последнего. Я тут померла, и ты, если нашу веру и надежду сберечь желаешь, до последнего держись».

— Я тогда вам чаю и поесть прямо сюда принесу. На крыльцо ваше.

— Спасибо, внучка. А крыльцо это и мое, и твое, и наше. Каждый, кто на него ступит, сподабливается…

Старик уже говорил с трудом. Придерживаясь за балясину, он сел на верхнюю ступеньку и низко опустил голову.

Чистяков жестом показал, что надо уходить. Мы с Валентиной переглянулись и медленно пошли следом за ним.

— А я, честно говоря, рада, — призналась Валентина, когда мы уже подходили к Немыкиной избе. — А то бы замучили нас дурацкими вопросами все эти смишники: что, как, почему? Сюда-то их не пропустили, а разузнать требуется. Такого теперь напридумывают, разгребать устанешь.

— А чего тут придумывать? Неотложные государственные дела. Хотел человек часок передохнуть, и то не дали, — усмехнувшись, обозначил Чистяков канву последующих ответов на дурацкие вопросы. — Куда мы теперь? В нашу гостиницу? В мой кабинет? Или сюда? — приоткрыл он калитку во двор Немыкинской избы. — Надо же несостоявшуюся трапезу как-то заканчивать.