Пороги

— Поневоле тогда к нам возвращаться придется, — услышал я женский голос. Вздрогнув, открыл глаза и оглянулся. Ни рядом, ни поодаль никого не было.

— К нам — это куда? — мысленно спросил я, не смея задать вопрос вслух.

— Так в часовенку нашу, — пояснил тихий ласковый голос. — Где простые люди святыми становятся. Тогда и остальная жизнь вокруг правду отыщет.

Обыденность медленно возвращалась в мое затуманенное раздумьями сознание. И на земле, и на небе было уже темно. Полноправные ночь и тишина завладели окружающим миром. И только в бездонной высоте над головой, освобождаясь от земной пелены откуда-то нанесенных дымов и уползающей облачной хмари, все отчетливее и ярче стали прорезаться бесчисленные звезды Млечного Пути, постепенно освобождая для взгляда мнимую бескрайность окружающего земного пространства.

— Не замерз? — окликнул меня подходивший по берегу Чистяков.

— Есть маленько, — согласился я, с трудом поднимаясь на ноги. — Давно такой тишины и покоя не ведал. Очень от всяческих противоречий и непоняток очищает.

— Вот и я о том же, — подхватил Чистяков. — Сколько бы ему от этого сил прибавилось.

— Кому? — по привычке задал я ненужный вопрос и невольно улыбнулся, поскольку прекрасно понял, на кого намекал Александр Сергеевич. — С Немыкой, может быть, как я, пообщался бы. Мы тут с ней о многом переговорили. О самом-самом.

— А я иду и думаю, чего это он там так засиделся. Поделись.

— Пойдем в её избу. За чаем все тебе расскажу.

Мы медленно пошли к знакомой избе, обсуждая по пути, задержаться ли мне здесь ещё на несколько дней или немедленно возвращаться ближайшим же рейсом.

— А вдруг на обратном пути завернут, как Валентине пообещали? — спросил я.

— Исключается, — не согласился Чистяков. — Сказать, почему? Я когда Степану Михайловичу поесть принес, он меня очередным пророчеством озадачил: «У него сейчас минуты свободной не обозначится. Надолго. Великая смута надвигается. Выживать надо».

Эпилог

Почти месяц спустя, уже в Москве, меня настиг совершенно неожиданный звонок из Новой Зеландии.

— Здравствуйте, Александр, — услышал я отчетливый, без малейшего акцента женский голос. — Прочитали в журнале вашу статью о моем деде Панфилове Леониде Сергеевиче. Потом я вам все подробно отпишу, а пока очень коротко. И он, и бабушка выжили. Добрались сначала до Енисея, а потом до Игарки. Там им очень помог, можно сказать, спас, один очень хороший человек. Вы о нем, кажется, тоже слегка упомянули. С началом войны его перебросили в Игарку начальником авиагидробазы, куда нередко залетали самолеты союзников. По воспоминаниям бабушки, он рассказал летчикам одного из таких экипажей, кто эти вынужденные не по своей воле скрываться люди, как они там оказались и какая страшная опасность им теперь угрожает. Летчики согласились помочь. Тайно загрузили в самолет и вывезли за границу. Там тоже пришлось немало скитаться и бедствовать, пока не удалось перебраться в Австралию, а потом и в Новую Зеландию. Там у них родились наша мама и наш дядя, а потом ещё и целая куча внуков и внучек, в том числе и я. Представляете, как все мы обрадовались, прочитав ваши воспоминания. Если сможете, приезжайте к нам. Не сможете, тогда к вам постарается приехать мой брат. О Родине мы никогда не забываем. Очень хотим побывать в часовне, которую расписал мой дедушка. Спасибо вам огромное. Память должна жить вечно. Ирина Панфилова.

Как же меня обрадовал и поддержал этот неожиданный добрый звонок!

А ещё через неделю внезапная, но вполне ожидаемая телеграмма от Чистякова: «Скончался Степан Малыгин. Жалел, что не сказал тебе свое последнее предчувствие: «Готовьтесь!» Думаю, хотел сказать, что Преддверие заканчивается».