Порою блажь великая

Не хлюпика-задохлика, который суетится, спотыкается и сваливается в обморок, и очухивается через пять минут с трусами на лодыжках и нашатырем под носом — только потому, что медсестра вколола ему в зад немножко пенициллина.

Эй, ребят, но это был не простой укол. Видели бы вы, какая у нее иглища!

Вот такая, хнычет хлюпик. Вот такой

длины, вот такой толщины. Вы его только послушайте.

Ну правда, ребят… может, на «дом» меня поставите?

Во-во, домой и беги, ссыкун… Вы его послушайте… Все, пошли…

Они отступили, истаяв во времени, а я пошел дальше мимо поля. И шепелявил дождь, и ветер выл, раскачивая мелкую стальную сетку, и постоянные составы команд обороняли раскисшую «горку» от непрошеных новичков. Я повернул к городу, прочь от этой школы, где мне ставили «отлично» по всем предметам, кроме перемен. Та еще обитель. О, конечно, страх мой поутих при виде этого храма знаний — по крайней мере, я уже не боялся, что доктор набросится на меня ожирелым вампиром. Школа, как и церковь, ограждала меня от подобных демонов — но на месте демонов разрасталась ужасная пустота, жуткий злокачественный вакуум. Демоны самоликвидировались — но и друзей по команде не завелось. Похоже, всегда так и было.

И можно считать их почти за одно и тоже…

На склоне Хэнк курит в терпеливом молчании рядом с отцом, вслушивается в нестройный писк Джо Бенова транзистора, продирающийся к ним через рыдающие ели. (Старик все стоял, прильнув к бревну, шевелил челюстью в задумчивости; его белые космы теперь распластались по костистому черепу, наподобие мокрого воланчика, напяленного на голову.

— Уклон покруче, вроде как там вот, — все бормотал он. — Хм. Ага. Аккурат, как там, сойдет. До половины разом завалим. Угу. Точняк завалим…

Я был в легком шоке от перемены, приключившейся со старым енотом; казалось, будто он, умудрившись сбросить гипс, стал еще умудренней — и при этом помолодел. Я следил, как Генри осматривается, указывает, какие деревья валить, как, в каком порядке, и так далее… и такое было у меня впечатление, будто я вижу некогда знакомого, но почти забытого человека. В смысле… это был не тот старый сумбурный, пустобрешистый персонаж, что громыхал, никем толком не замечаемый, по дому и местным барам последние полгода. Но и не тот шумный ходячий прикол, что год назад. Нет, постепенно я проникся, что сейчас передо мной — тот герой-дровосек, за которым я бегал в походах по окрестностям лет этак двадцать назад: спокойный, упорный, уверенный человек-скала, который учил меня, как завязывать булинь одной рукой и как вставлять расклинки, чтоб подсеченное дерево упало с точностью до «мудного волоска», хоть орехи подкладывай да коли!

Я смотрел на него молча. Словно боялся, что от первого же моего слова это наваждение сойдет. А старый Генри все говорил — с толком, с расстановкой — и я испытал приятную гибкость в теле. Будто пару кварт пива выдул. Легкие дышали легко и глубоко, и такой покой по телу разлился, почти что сон. Было хорошо. Я прикинул, что впервые за много и много лет по-настоящему расслабился — ну если, боже мой, вчерашний массаж от Вив не считать. Вот ведь, подумал я: старый старый Генри вернулся; ну так пусть порулит, покуда я дух переведу.

Поэтому я ничего не говорил. Я не мешал ему с его наставлениями, и лишь когда Джоби был совсем рядом, я напомнил, что склон, который мы обрабатываем, — аккурат тот самый, что он нам утром указал.

— Забыл? — ухмыльнулся я. — Сам же сказал, чтоб от этих скал начинали?

— Да верно все, верно, — говорит он, без тени огорчения, и продолжает: — Но я выбрал это место как самое безопасное. И то было утром. А теперь у нас нет времени, больше нету. В том, другом месте, склон покаверзнее, но там мы нарежем вдвое больше дрынов, чем тут. Ладно, все расскажу, когда Джо подойдет. А теперь заткнись и дай мне поразмыслить.

И я заткнулся и дал ему поразмыслить, припоминая: когда, бишь, я в последний раз так поступал?…)

Я миновал школу и спортивную площадку и провел остаток того неприкаянного утра за тусклыми чашками тухловатого кофе, что подносил мне тоскливый Гриссом, считавший меня, вероятно, единственным виновником упадка его бизнеса. За это время я развил и разработал свою теорию демонов-одноклубников — отточил символику, заострил углы, растянул ее, чтоб накрыть все мыслимые беды… Я распространил ее куда дальше средней школы. Все начальные классы я сторонился площадки, в колледже скрывался от нее в классных комнатах, отгородившись бастионом книг, и не играл ни на какой базе в поле за окном. Ни на первой, ни на второй, ни на третьей. И уж тем более не бывал я «дома». В крепости — и бездомный. Бездомный даже в родном городе моей родной команды, и нет базы, куда бы перебазироваться. Ни единой пары рук во всем этом промозглом мире, что обняли бы меня, ни единой четверки деревянных ножек, что упокоят меня на себе перед уютным камином. А теперь еще, в довесок ко всему, я брошен, брошен в больнице, обречен на безжалостные спазмы пневмонии, брошен моим бессердечным отцом. О, Отец, Отец, где же ты?..