Если учесть к тому же очень быстрое развитие цынги в последний месяц, то станут понятными и события последнего дня обороны.
В ожидании ночных событий я решил прикурнуть и лег в носилки в одном из более спокойных магазинов, укрывшись шинелью.
Только я задремал, слышу: меня окликает прапорщик Савицкий, сын командира 14–го стрелкового полка, мой знакомый, наш частый гость. Он был в пальто и фуражке и, стоя у открытой двери, с волнением сказал мне:
— Доктор, доктор, сейчас послан парламентер с белым флагом! Я только приехал верхом из города. Там все говорят об этом! Послан прапорщик такой–то. Крепость сдается!
Я оторопел от этих слов, не понимая их смысла. Несмотря на всё описанное мною о последнем дне у штаба Горбатовского, могу сказать, что ни от кого, ни от самого генерала, ни от кого либо из его офицеров, врачей, матросов, солдат, санитаров или фельдшеров я не слышал ни одного слова о возможности сдачи крепости. И сам об этом не думал. Так не похоже было на это всё, что я видел в течение всей обороны Порт–Артура и в его самые критические часы. Все опасались взятия, разгрома, обхода, чего хотите, но не говорили о добровольной капитуляции.
После переполоха, открывшего нам глаза, мы почувствовали приближение конца и конца скорого. Мы ждали последней кровавой бани, но не этого. Генералы, солдаты, офицеры вели себя не так, как почему–то в последние часы повел себя генерал Стессель. Это трудно понять.
Конец и бесцельность обороны выяснились не 19 декабря, а после отступления Куропаткина от Ляояна. Дальнейшая оборона имела только моральное значение. Артур был обречен давно, но для чего надо было испачкать эту легендарную защиту в последние часы перед собственной кончиной?
Ясно, как сейчас, помню, мне показалось в полумраке, что огромный железный занавес, как в театре, медленно опустился пред моими глазами и скрыл за собою этот странный и увлекательный год человеческого безумия. Я стал вспоминать далекий, далекий родной дом, свою любовь, близких и как–то в глубине моей души вспыхнули огоньки, угасшего, казалось, в этой кровавой каше моего прошлого и… будущего.
Когда я вышел на люди, все обсуждали это сенсационное известие. В штабе, видимо, не знали больше того, что привез из города Савицкий. Но хотя стрельба нисколько не изменилась в своей интенсивности, с Курганной батареи телефонировали, что к японцам послан парламентер; он прошел близко к ним по долине Лун–Хе, это был прапорщик такой–то и отправился он с белым флагом и горнистом.
Потом подобные сообщения получены были и из других пунктов. Надо заметить, что уже месяц назад был подобный случай выхода парламентера. Но тогда инициатива шла от японцев, с нашей же стороны был только ответный жест. Тогда дело шло об уборке раненых. Поэтому, вероятно, это многих не удивило. Стрельба продолжалась по–прежнему. Об истинной причине посылки мы узнали только благодаря прапорщику Савицкому. Но вскоре в штабе уже не скрывали о возможности сдачи крепости. Генерал Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задумчивый.
Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кроме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Командир Курганной батареи сообщал в штаб, что прапорщик такой–то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.
Я передал его превосходительству.
— Вот видите, начинается развал, — мрачно устремив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал генерал.
Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной видели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарнизон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде прославленной Курганной батареи.
Подобный развал был, очевидно, вполне естественным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми часов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Артуре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как–то поверхностно проходило уже мимо нашего внимания и нашего интереса. Какие–то новые мысли и новые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда–то далеко, за десять тысяч верст на Родину.
Единственной тревогой в глубине души было только, какие условия предложат японцы, примут ли их наши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!
Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.