Портрет девочки в шляпе

– Сначала обсохну немного.

Он повернулся, и она снова воровато отвела глаза, хотя, конечно, успела рассмотреть все, что нужно. Он словно не замечал ее смятения.

– Мы с дедом купались до ноября. На Крещенье в прорубь окунались. Лет с пяти. Так что я привычный.

Ну а я непривычная! Лора внезапно рассердилась и, отвернувшись, подняла с земли сумку, которую по дурацкой городской привычке всюду таскала с собой. Герман подошел и обнял ее.

– Ты чего, Царевна?

Она спрятала лицо у него под мышкой и пискнула оттуда:

– Хорошо тебе, ты такой красивый, что можешь голым по улицам ходить. А я вот…

– Толстая? – подсказал он.

– Да, я… толстая? Ты сказал, что я толстая? Я кажусь тебе толстой? Я?

Она раздула ноздри и вытаращила глаза. Герман не выдержал и расхохотался.

– Да не толстая ты, успокойся! Вы, женщины, это что-то! Самой тощей скажи, что толстая, поверит! Причем с ходу! Просто поразительно! Ты что, себя в зеркале не видела?

– Да, мы такие! Не понимаю, что тут смешного!

Герман вытер мокрые от слез глаза.

– Ты такая потешная, когда злишься! Просто не мог удержаться от провокации!

– Ах ты… поросенок немецкий!

И кинула в него камешек. Герман увернулся и стал карабкаться по откосу. Она полезла за ним, продолжая обзываться и кидаться тем, что попадалось под руку.

Хохоча и гоняясь друг за другом, они постепенно приближались к дому и вдруг услышали зычный голос Зои Павловны, выкликающий их на все село.

Оказалось, хозяйка их обыскалась. У нее, видишь ли, оладьи остывали! И пюре! И котлетки домашние! И сырники со сметаной!

И тут они, посмотрев друг на друга, вскрикнули разом:

– А где Чернышевский?

Оказалось, забытый ими Гаврила Николаевич вовсе не потерялся в пространстве. Сразу после концерта его подхватил человеческий поток и увлек в клуб. Там, в окружении местных нимф, Чернышевский так славно провел время, что обнаружил себя утром рядом с прекрасной селянкой у нее дома. Испугавшись, Гаврила пулей рванул к зданию администрации и упросил Батюшкова отправить его на станцию хоть на тракторе. Павел Егорович удивился, но машину дал.

– И куда торопился? – недоумевала Зоя Павловна. – Похмелился бы сперва.

Посмотрев на Германа, Лора пожала плечами.

– Я позвоню ему с дороги.

Когда они, задевая животами углы, вылезли из-за стола, стрелки часов приближались к одиннадцати.

Картину, завернутую в бесчисленные слои мешковины и обвязанную бечевкой толщиной с канат, отец Антоний и Батюшков принесли вместе. Герман положил драгоценный груз в багажник и стал прощаться.

Пока все обнимались и целовались, давали ценные указания по поводу картины и наказы по поводу здоровья, прошло еще не менее часа.

Наконец выехали. Поговорив с Чернышевским и убедившись, что он жив и здоров, Лора в изнеможении откинулась на сиденье.

– Рада, что уехали, но уезжать не хочу. Так бывает?

– Не знаю, но у меня те же ощущения. Хорошее место, хорошие люди.

– Щеглеватых три раза звонил. Торопит.

– Ты ему уже сказала, что это опять не Строганова?

– Нет, конечно! Пока я сама не буду уверена на сто процентов, ничего говорить не стану. Зачем расстраивать беднягу Чернышевского? А потом, если это подлинник, Голицына, да еще и Виже-Лебрен, Вовчик будет счастлив втройне! Ему-то все равно, кто на портрете. Главное – слава!

Неожиданно она взяла руку Германа, лежащую на рычаге переключения передач.

– Ужасно шершавая. И какая-то корявая. А еще мозоли.

– Дед Кирьян такие называет «куковяками».

– Точнее не скажешь. Настоящая куковяка!

И поцеловала мозолистую ладонь.

– Царевна, ты…

– Молчи. Не говори ничего, ладно?

Лора подержала его руку и положила на место. Слишком много всего хочется сказать. Поэтому самое лучшее – просто помолчать.

Всю дорогу за ними по пятам гнался дождь, но догнать не смог.

Не Строганова

На следующий день Герман пропал с радаров. Лора немного злилась, потому что сразу начала по нему ужасно скучать. Конечно, она прекрасно знала – он с головой ушел в работу над портретом и именно потому не выходит на связь, что хочет закончить быстрей. Все равно! Он должен был звонить хотя бы раз в день, узнавать, как у нее дела, говорить, что дико соскучился и мечтает только об одном, вернее только об одной! О своей Царевне! Вот как он должен был делать!

Но он этого не делал.

Зато на нее давил Щеглеватых. Все, что она знала и думала о картине, он вытянул довольно быстро, потом долго переспрашивал, уточнял и перепроверял. Оно и понятно. На этот раз промашки быть не должно: все-таки речь шла о работе высокой ценности. Чернышевский тоже пыхтел вовсю, хотя с некоторых пор был у начальника не «в прелести». Щеглеватых даже наорал на него, обвинив в профессиональной некомпетентности, что потрясло Гаврилу Николаевича не меньше, чем его ошибка. Вдоволь запугав младшего научного сотрудника, Вольдемар переключился на Лору и потребовал немедленно предоставить полное описание и атрибуцию портрета, хотя знал, что это невозможно.

А Герман молчал.