Посланник

– Говорил я тебе, Абу-Салех, что надо провести разведку, и только после этого действовать, – подал голос очухавшийся полковник слегка заплетающимся языком, – но этот твой дядя Аббас, не зная ничего о противнике, очертя голову полез в схватку, мол, его боевые верблюды сейчас сомнут эту горстку белых пришельцев. И где теперь твой дядя и его сын – они ведь были в первых рядах, что не положено военачальнику, славы им захотелось, видите ли – затоптать слабого противника.

– А где дядя Аббас с сыном? – спросил я неудачливых пустынных воителей.

– Не знаю, не видел, но у них были такие же винтовки Маузера, как и у нас с оберстом, саблю дяди я видел среди трофеев казаков, поскольку он с ней не расставался в походе, по преданию, она принадлежала самому Салах ад-Дину[50], дамасская сталь его была в состоянии легко разрубить европейский доспех. А лазутчиков я посылал, только они не вернулись…

Так вот чья сабля досталась мне в качестве трофея, самого легендарного султана Саладдина. А дядя Аббас или его сынок и прострелили руку казаку, так как только из одной винтовки Маузера стреляли, у остальных трех были чистые стволы, а две из них – Абу-Салеха и оберста, так и остались в седельных чехлах.

Узнал у полковника, не по Генеральному ли штабу он служил. Выяснилось, что да, тогда спросил, слышал ли он о перестрелке с иностранным шпионом в берлинской гостинице где-то полгода назад, газеты как-то невнятно написали, погиб агент или был взят в плен. Захмелевший полковник не стал упираться и доложил, что агент был взят живым, но раненным в руку. Спросил, есть ли у него связь с Берлином, так как я могу его обменять на этого агента, но, чтобы быть уверенным в том, что это именно он и не ведут ли против меня игру, я хотел бы задать три вопроса, из которых узнаю, что это именно тот человек, в котором я заинтересован. Полковник ответил утвердительно. Тогда я сказал, что подготовлю вопросы, когда придет гонец с подтверждением условий выкупа, и передам с ним вопросы. Как только я получу ответы, оговорю условия освобождения захваченного агента и отпущу полковника, когда от агента придет телеграмма, что он в безопасном месте и в отношении его выполнены все условия. Тут полковник сообразил, что его меняют отдельно, и я объяснил, что в письме отцу Абу-Салеха вообще не упоминалось об оберсте Шлоссере, так что это – отдельная песня, как говорят в России: ведь вы сдались нам уже после того как письмо было отправлено с пленными.

Потом пообедали, я спросил Нечипоренко, не свиная ли тушенка будет в щах? Оказалось, что свиную тушенку уже всю съели с гречневой кашей. Остались популярные в войсках говяжьи консервы «Щи с мясом и гречневой кашей» – два блюда в одном флаконе, то есть в жестяной банке. Попросил, если казаки будут варить кулеш с салом, приготовить для Салеха что-то без сала.

– И чего вы возитесь с этим басурманским принцем, Александр Павлович? – проворчал подъесаул. – Будь моя воля, пристрелил бы я его, чтоб не мучился и других не мучил. Вы его и лечите, и на носилках его носят, и горшок за ним выносят, теперь еще и готовь отдельно… И немец этот толстый – та еще обуза.

– Дорогой Аристарх Георгиевич, этот «басурманский принц» – гарантия того, что мы с вами и наши люди живые увидим Харар через неделю. Так что, если тяжело, я сам для него буду готовить кашу. А толстый немец свиное сало трескать будет за обе щеки, а нужен он мне для того, чтобы на него выменять из германской тюрьмы хорошего человека, русского полковника и Георгиевского кавалера.

Так прошло еще два дня пути, но утром у нас не смогли встать на ноги три лошади, а четвертая просто издохла ночью. Распределять груз не пришлось: три четверти взятого в дорогу фуража и продовольствия было съедено, у нас даже дополнительно высвободились десять вьючных лошадей и пять мулов, на которых мы посадили четырех пленных, незаменимых на всяких работах типа подай-принеси (им было сказано, что в Хараре их освободят вместе с Абу-Салехом). Но вот лошадей пришлось прирезать, мы не стреляли и вообще соблюдали правила маскировки: не жгли костер ночью – его в пустыне видно издалека, даже сквозь тощие акации, в качестве дров использовали только сухие деревья, не дающие дыма, наконец, замыкающий верблюд тащил несколько срубленных акациевых кустов, уничтожая следы прошедших по дороге людей и животных: даже если дорога состояла из мелкой гальки, где-то на песке мог остаться след кованого копыта. А теперь нам придется бросить четыре трупа, и птицы-падальщики издалека укажут место, где что-то произошло, а уж лазутчики будут тут как тут.